От Арины Калачов позвонил Катюше.
— Алё. Ты просила — я позвонил.
— Слава Богу. Мы волновались. Ты откуда?
— От Арины. Родионовны.
— Не ходи, пожалуйста, никуда больше. Ладно? Поздно уже. Рика тебя разместит. Пожалуйста.
— Катя.
— Что?
— Ка-тя...
— Что?
— Катюша...
— Я слушаю, слушаю.
— Сегодня был хороший вечер всё равно. Я ехал... долго... — Калачов замолчал. — Не получается. Немота
— ты права. Я лопну, наверное. Сойду с ума.
— Ты напиши лучше. Повесть.
— Ах, да. Ты славная. Ты меня уважаешь?
Калачов положил трубку и снял вторую кроссовку:
он сидел в коридоре полуобутым. Вошёл в комнату.
Рика стелила постель.
У неё была узкая, длинная, бесконечно длинная спина. Широкие плечи и обидно маленькая грудь. Зато поцелуй её был крепок, как ром: Калачов покачнулся и рухнул мимо кровати. Рика кинулась сверху, обрывая с себя тряпьё, Калачов с юношеским проворством снимал брюки без помощи рук.
Четыре секунды покоя — пауза для наслаждения первым вкусом. Первый вкус —самый верный. Первый вкус
— последнее человеческое желание: дальше — инстинкты, животные конвульсии, безумие страсти, захлёб. Тоже, конечно, — но не то. Четыре секунды китайского наслаждения кануном.
Потом были индийские игры. Ацтекские жертвоприношения. Набеги свирепых гуннов. Потом Калачов велел Рике надеть его майку и вяло ускользать, а сам играл с ней, как мазандаранский тигр с полуживой мышкой, — катал лапой по всей квартире и урчал.
Уснули в кухне.
На рассвете Калачов проснулся и обнаружил на себе плед, а рядом с собой — Рику, сидящую по-турецки с банкой тушёнки в руках. Она ела тушёнку с хлебом.
— Где я? — зашевелился Калачов. — Это Потсдам?
— Это психушка, — с набитым ртом ответила Рика и протянула ему банку. — Хочешь?
— Пить хочу.
Попил.
— Есть хочу.
Поел.
— Слушай, — сказал он Рике, — ты вся дрожишь, возьми плед.
— Мне не холодно, — сказала Рика. — Мне страшно.
Калачов задумался.
— Мужа боишься?
— Я ему не нужна.
— А чего боишься?
— Не знаю. Я, наверное, истеричка.
— Ты — птичка. Птичка Рики. Иди сюда.
Раннее, раннее утро. Лето. Город спит и солнце светит впустую. Солнцу нравится светить впустую, оно же — солнце. Ему нравится спящий город, оно бесится на цыпочках между домами — неподвижными белыми гиппопотамами. У одного гиппопотама открыт глаз. Любопытное солнце медленно приближается к нему, заглядывает внутрь
— там кубическое пространство, набитое хламом. На полу среди хлама, закутавшись в клетчатый черно-бурый плед, сидят два озябших первобытных человека. Сблизив косматые головы, они напряжённо смотрят на пустую консервную банку у их ног. Похоже, в банке прячется какой-то смысл, и человечки его выслеживают.
— ...а его и нет. В юности все боялась продешевить. Такая фигура, такие данные — куда бы всё это пристроить, чтоб дивиденды и всё такое. А все врут. У всех помойка, один вид только. Год за годом, год за годом. Думаешь: когда оно всё кончится-то, скорее бы. Фигура уже не та. Последний вот — хороший парень, безотказный: одел, обул, в Италию повёз. Италия... о... А здесь у него казино. Работа по ночам. Хозяин он там или гардеробщик—не добьёшься. Застрелят его. Или взорвут. И меня заодно. В подъезд вхожу, как на Голгофу. В машину не сажусь... в лифт... каждый угол в доме — враг. Гости уйдут—я, как дура, в ящик уставлюсь —и до рассвета. Пылесос гоняю по ночам, стиральную машину... От таблеток мне ещё хуже. И от вина — сначала хорошо, потом — ужас такой, знаешь, без причины. Ушла я от него. Он себе через неделю другую куклу завёл. Молодец. А я опять дура.
— А ещё галлюцинации бывают, — вставил Калачов, — со страху.
— Что?
— Ко мне однажды гость лез по вентиляционному колодцу.
— Серьёзно что ли?
— Я был очень удивлён. Стена — в локоть толщиной, прикинь, в ней вентиляция — ну, в ладонь, не больше. Не может никто лезь! А я вот слышу— лезет, кряхтит кто-то, совсем рядом. Трезвый был. Сперва вооружился, потом прикинул — ну не может этого быть! Посветил туда...
— Опять ты всё врёшь.
— Не веришь. Ну и зря.
Калачов, кряхтя, переменил позу.
