— Минами он нам кровь попортил. Ух! Ух! Ух!— все ближе, ближе. Ну, думаешь, следующая твоя... У меня окопчик узенький, а то б... Ахнет рядышком, высунешься, очередью дашь — и снова в окоп. А потом за пулемет стал бояться — так и время прошло.
— А кто из наших там?...— дядя Федор не договорил.
— Много, Федор Степаныч. Приходько, Зайнуллин, Новиков — то ли убит, то ли ранен... Трое к нему пробирались — Никифоров, Улянич, Гулов — все легли. Синякина убило — миной. Словцова еле довели... Много.
Замолчали надолго.
— Устал? — участливо спросил Федор.— Поспи маленько.
- Угу. Сейчас, наверно, подъем скомандуют. Нам до утра шагать,— лег на спину. Закрыл глаза.— Всё, партизаны,— сплю. Как на тройке уносит. Пять минут — потом хоть потоп...
Замолчали. Замерли. Треснула ветка в костре— метнулся на ветку Юлин гневный взгляд.
— Юля! — вдруг позвал ее голос Гриневича.
— Что? — ответила шепотом.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать... уже. Восемнадцатый. А... что? Но Гриневич замолчал. Спит. Лицо его неподвижно.
Нина посмотрела на Юлю: понятно, мол, дуреха ты этакая?
А Юля смотрела на спящего Гриневича, словно спрашивая: что он этим хотел сказать?
А потом был переход через большак — ранним серым утром.
Та же длинная цепочка людей тянулась через лощину между лесом и дорогой.
Перед большаком немцами были сделаны завалы—передовой отряд растаскивал деревья, освобождая проход.
И вдруг в морозном плотном воздухе зазвенело, задребезжало: оказывается, вдоль большака, спрятанная в завале, была подвешена проволока с пустыми консервными банками на ней и прочим звонким металлом...
Над большаком, над лощиной протянулись длинные разноцветные очереди немецких пулеметов. Немцы били с двух сторон: по краям лощины были поставлены немецкие сторожевые посты.
Партизаны кинулись назад, в лес.
Пулеметные очереди скрещивались над ними, сталкивались, утыкались в снег, они настигали людей, и те оставались лежать на снегу черными пятнами, похожими на следы громадной птицы...
Партизаны скрылись в лесу, вслед им протрещало еще несколько очередей, и все стихло.
Тот же лес, та же лощина, только тянулась через нее узкая тропочка, только следами гигантской птицы лежали на снегу неподвижные фигуры убитых...
Занимался день, солнце взошло — мутное разлитое пятно в сером мглистом небе.
Партизаны ушли глубоко в лес. Выставив дозор, спали вокруг костров на еловых лапах, прижавшись для тепла друг к дружке. Тишина, только потрескивали костры да кто-то раскашлялся вдруг...
Во сне рука вытянулась к огню — Юля проснулась, отдернула руку, заворочалась. Открыла глаза. Светло и костры вокруг. И вдруг услыхала голос неподалеку:
— Сколько я здесь, а все не могу привыкнуть, что гражданский народ воюет.
Юля повернулась на голос — Гриневич с Петей, голова к голове, лежали у соседнего костра.
— Военной сноровки никакой,— продолжал Гриневич вполголоса,— самых простых вещей не знают. Новиков, как мишень, из окопа торчит, я кричу ему: «Спрячься! — а он точно в ярмарочном тире целится. Тут мина — я в окоп. Потом высунулся, а он уже... Сползает, сползает в окоп, уходит, седая голова, в яму, будто тянет его кто. Ну какой это боец?! И каждая такая вот смерть — мне как нож в сердце: будто я недосмотрел, будто я, солдат, виноват.
— Ты что — считаешь, что мы с тобой плохо воевали— правильно я тебя понял? — Петя приподнял голову.
— Наверно, плохо. Плохо, наверно... Это ведь все — дело армии, наше с тобой,— Гриневич обвел рукой костры, людей возле них,— а не их, так я считаю. А девчонки? Наравне с нами воюют! Знаешь— прямо вижу иногда в их глазах: что ж ты, армия, защитница наша, сплоховала? Смотри, сколькому народу под ружье пришлось встать...
Юля перевернулась так, чтобы удобнее было слушать.
— Ну,— сказал Петя,— кое-кто на тебя как на героя смотрит.
Гриневич ответил не сразу.
— Герой... Ты шоссе, наверно, с Юлей переходить будешь — присмотри. Не дай вскочить ей — понял? Шкуру с тебя спущу, если не убережешь.
Юля не шелохнулась.
— Есть, товарищ командир,—послушался Петя. И добавил:—И я говорю: красивая девчонка.
Да при чем тут красивая или некрасивая!— рассердился Гриневнч.— Семнадцать ей!
