Однако через четверть часа под окнами на участке он услышал тягучий, берущий за душу вой. Трудно было поверить, чтобы такая малюсенькая собака выводила такие рулады, выла глубоким поставленным басом. До сих пор, пока они были знакомы, она все время молчала, ни разу голоса не подала — не гавкнула, не заворчала. А тут откуда-то прорезался утробный, грубый, гнетущий, слезливый тоскливый плач.
— Ладно, ладно, кончай, — недовольно сказал Колобков, выходя на крыльцо. — Разоралась. Ну-ну, пошутил я. Ты что, уже шуток не понимаешь?
Собачка выть перестала, поставила на крыльцо передние лапы и виновато завиляла хвостом.
Колобков сходил в дом, вынул из кастрюли с борщом кость и отдал собачке.
Пригрозил:
— Если еще раз затянешь свои дурацкие оперные арии, пеняй на себя. И вообще. Я снимаю с себя ответственность. Завтра мы с тобой расстаемся. Жить на этом участке даже не рассчитывай.
Наблюдая, как она жадно грызет кость, Колобков вдруг подумал: «А ведь она не верит, что я мог поступить с ней так подло — убежать и бросить. Похоже, ей это даже в голову не приходит. Она просто испугалась. Боится, дурочка, одиночества. Ей страшно на этом свете. Она не хочет меня терять».
Утром Колобков сел на велосипед и поехал с ней в магазин. Собачка бежала у переднего колеса. Как бы быстро Колобков ни ехал, она не отставала, все время бежала у переднего колеса. Пока он покупал в магазине продукты, собачка несколько раз заглядывала внутрь, словно проверяя, здесь ли он, не сбежал ли от нее через черный ход.
На обратном пути, огибая пруд, он наконец-то встретил сторожа. Несмотря на нежаркую погоду, тот стоял по пояс в воде и намыливал голову.
— Вот ваша собака, — сказал Колобков. — Два дня у меня жила. Забирайте.
Сторож непонимающе, словно вспоминая что-то давно и прочно забытое, посмотрел на него и отвернулся, продолжая намыливать голову.
— Она не моя.
— А чья?
— Ничья, — пожал плечами сторож, и стал смывать мыло с головы и волосатой груди.
— Послушайте, уважаемый, — Колобков едва сдерживал раздражение. — Нельзя же так. Что мне прикажете с ней делать? Пристала и не отстает.
Сторож реденько рассмеялся.
— Покормил?
— А как же.
— Так чего же ты хочешь? Не надо было кормить.
— Как, то есть, не надо? — не понял Колобков. — Она же голодная.
— Ничего. Не померла бы.
— Я же не знал, — растерянно произнес Колобков. — Вы же меня не предупредили.
— Не маленький. Сам соображать должен.
Колобков стоял, переминаясь с ноги на ногу, с видом обиженным и сердитым.
— Где она до сих пор жила? — спросил, помолчав. — Хозяева у нее были?
— Нет у нее хозяев. И живет она неизвестно где. Вот как с тобой — кто пожалеет, у того и живет.
— Она старая?
— Да нет. Годика три-четыре.
— Ну как же так можно? — возмутился Колобков. — Вы мне ее нарочно подсунули?
Сторож искоса на него посмотрел.
— Не было у меня умысла, — сказал он. — Пускай, думаю, прогуляется.
— Всё вы заранее знали. Обманщик. Не верю я вам.
— А хоть бы и так. Греха тут большого нет.
Сторож окунулся с головой в воду, почесался, побрызгался и снова стал намыливаться.
— Как зовут-то ее? — поинтересовался Колобков.
— Дамка, — ответил сторож, отфыркивая с губ мыльную пену.
Колобков сел раздраженно на велосипед и поехал.
Дамка бежала у переднего колеса.
— Глупенькая, — увещевал он собаку, медленно накручивая педали. — Все-таки ты какая-то недоразвитая… Мне-то что, я уеду через пару недель. А ты с кем останешься? Где зимовать будешь?… Одумайся. Напрасно ты ко мне привязалась… Пока не поздно, поискала бы еще кого-нибудь. Иначе пропадешь… Жалко мне тебя… Тебе, моя дорогая, не позавидуешь. Такой судьбы я бы не пожелал никому. А впрочем… Поступай как знаешь. В конце концов, ты уже взрослая. Кучу детей нарожала. Пора иметь свою голову на плечах.
Постепенно, как-то незаметно для себя Колобков смирился с ее присутствием. Перестал волноваться и переживать.
Каких-то особенных забот собачка не требовала. Сильно не докучала. Терпеливо ждала, когда он выйдет из дому, даст ей попить и поесть, или предложит съездить в магазин, или пригласит в лес на прогулку.
По вечерам, когда он жег костер, собачка лежала возле его ног и довольно урчала.
