Но на внешнем виде такое поглощение пищи никак не отражалось: всю жизнь он оставался худым и почти до самого конца был очень подвижным и ходил очень быстро.
После закутка на «Динамо» Бронштейн получил комнату в коммунальной квартире, и молодой Юра Авербах частенько захаживал к нему. Юрий Львович вспоминает, что комната Бронштейна была завалена шахматными книгами, журналами и бюллетенями. Совсем так же, как квартира в Афанасьевском переулке на Арбате, где я бывал полвека спустя.
Его работа в «Динамо» была типичной синекурой: Бронштейн только получал там заработную плату. Это было в порядке вещей в те, да и во все времена в Советском Союзе: жизнь армейских спортсменов высокой квалификации была вольготной. Солдат-радист Бронштейн в дивизии имени Дзержинского не появлялся; его отец раз в месяц аккуратно приезжал туда за солдатским пайком.
Одно время Дэвик числился в пожарной части. Раз в три-четыре месяца там устраивалась проверки, спортсмены заранее о них оповещались. Так было и в мае 1951 года, когда майор, проверявший состав подразделения, выкрикнул его имя.
Мастер Магергут, тоже выступавший за спортивный клуб «Динамо», сделал шаг вперед и четко, как его учили, отрапортовал: «Рядовой Бронштейн отсутствует в связи с игрой в матче на первенство мира по шахматам!»
Авербах утверждает, что за свою долгую профессиональную карьеру не видел никого, кто играл бы молниеносные партии так, как играл Давид Бронштейн в те годы. Признавая, что Петросян, Таль, Фишер были выдающимися мастерами блица, Авербах уверяет, что такой концентрации необычных планов, блистательных атак и нешаблонных решений, какие встречались в партиях молодого Бронштейна, ему никогда больше не довелось видеть.
Но блистал он не только в блице. Один за другим приходят успехи. И какие! Буквально на одном дыхании, он обходит лучших шахматистов мира, в том числе Кереса и Смыслова, ближайших конкурентов Ботвинника. В 48–50-м годах Бронштейн дважды делит первое место в чемпионатах СССР, блестяще выигрывает межзональный турнир в Сальтшёбадене, делит победу на турнире претендентов в Будапеште. Выигрывает матч у Болеславского и выходит на Ботвинника. Попутно громя соперников едва ли не под ноль в первенствах Москвы и в матчах, играя за сборную Советского Союза.
Его имя известно каждому, даже людям далеким от шахмат. Тем более, многочисленным любителям игры, спешно хватавшим карандаши, чтобы записать отложенную позицию, старательно выводя за голосом знаменитого футбольного комментатора Вадима Синявского:
«Передаем шахматный выпуск последних известий. Вы приготовили карандаши и бумагу? Записывайте отложенную позицию: Белые – Бронштейн: Король е1 – Король Евгений один, Ладья d2 – ладья Димитрий два, Конь b3 – конь Борис три, Слон с4 – слон цапля четыре, пешки…»
Он – самой молодой гроссмейстер мира! Совсем недавно у Дэвика не было крыши над головой, его не пускали в Большой театр, а сегодня он играет в переполненных залах, слышит аплодисменты публики, на него смотрят как на чудо. Он дает интервью и автографы, он выезжает за границу. А тут еще Борис Самойлович Вайнштейн, уверяющий Дэвика, что Ботвинника можно победить не в одной партии, а в матче, причем разгромить его. Было от чего закружиться голове!
* * *
Ницше говорил о полурелигиозном чувстве, приписывающем гению сверхчеловеческие качества. Такое, похожее на суеверие чувство, отчасти полезно для массы, но гибельно для гения, считал немецкий философ.
Не осталось оно без последствий и для Бронштейна. Все стали ожидать от него необыкновенных мыслей и ослепительных откровений, и Бронштейн начал вести себя как человек, не похожий на окружающих. Предпосылки к этому были у него уже в детстве, но блистательная шахматная карьера и постоянное внимание к его персоне крайне этому способствовали.
Константин Леонтьев утверждал, что художнику подобает во времена демократии быть аристократом, в условиях рабства проявлять себя либералом, быть набожным в эпоху безбожия и вольнодумцем посреди религиозного ханжества. Словом, всегда идти наперекор общему мнению.
Идеи Бронштейна тоже не соответствовали представлениям большинства, чаще же его мнение не совпадало ни с чьим, кроме его собственного. Хотя он должен был считаться с тем, что окружающая его действительность оставляла ему очень малое пространство для маневра, он постоянно хотел удивить, сказать что-нибудь необычное.
