Эйнштейн подмигнул Олегу и продолжил, как ни в чем не бывало:
— Для достижения цели я вспоминал старых идиш-мэнов, которых изредка приходилось встречать, подсекал блатной жаргон, из книг и фильмов, мотал на ус, немножко перенял интонацию, научился вставлять в речь «одессоны». Ну, например, «Я вас умоляю», «Что вы себе думаете», «Я имею вам сказать» «таки да», «таки нет» и некоторое прочее. Это несложно, уверяю, если хотите, попробуйте, получится. Всего пара десятков оборотов плюс на конце предложения небольшая фишка — повышение голоса с вибрацией, как бы вопрос там, где явное утверждение. И вот теперь я такой, каков есть, здрасьте. Держу соответствующий фасон и понтую, вы меня поняли. Как говорится, улыбайтесь, это всех раздражает! Правда, я сразу признаюсь, что дурачусь так, чтобы не обижать настоящих и не смущать тех, которые не. Во всяком случае, стараюсь, шёб я сдох. Надо сказать, что настоящие одесситы с меня смеются, что я безбожно фальшивлю, но для тех, кто не понимает, пойдет. Ой, говорили, мушшиина, не делайте нам смешно, бо умрём!
Никто не перебивал Эйнштейна, разобрав в нем лидера словесного жанра, наличие которого бывает весьма кстати в замкнутом пространстве, если не успевает превратиться в насилие и кару. И лидер, как водится за этой категорией людей, без всякого приглашения и разрешения расширял диапазон знакомства.
— Я с детства прочно усвоил, что каждую секунду перед человеком десять путей, возведенные в десятую же и так далее степень. Пойдешь по одному — будешь там-то, повернешь на другую — где-то, случайно сдует на третье — с тем-то. Четыре, пять, двадцать пять и так дальше. И каждая из оных опять ветвится, ну так и далее ж. Умножайте, умножайте, вам не хватит триллионов. Ведь реалии таковы, что пустяк, буквально соринка в глазу меняет жизнь, зачастую безжалостно и бесповоротно.
Эйнштейн, судя по темпу и ритму вдохновенной речи, готов был «ветвиться» и «размножаться» бесконечно.
В этом месте Люксембург, поняв опасность неограниченной свободы для отличника болтологии, прервала:
— А вот вы, будьте добры, лучше один случай, но чтобы показательно. Например, на тему простой народ и перемена мест. Уровень плацкартного вагона, а не индийского кино с прокурорскими хэппи-эндами. То есть про нас!
— Очень легко! — Эйнштейн улегся поудобней, закинув за голову руки, уставился в потолок. — Ну вот, хотя бы. Проще некуда. Знаю я одного человека, который вынужден был сменить место жительства из-за того, что обидел своего сельского бригадира, назвав его… кем бы вы думали?
Олег и девушка переглянулись, улыбнулись и почти синхронно пожали плечами: не догадываемся!
— Дураком! — уверенно отгадала Люксембург. — Или болтуном.
— Если бы! — вздохнул Эйнштейн. — А на самом деле он его назвал всего лишь… скептиком. Хотя он, помимо этого слова, заслуживал еще и ваших, более непосредственных характеристик. А скептиком назвал за то, что тот самый бригадир, или бугор, как говорят в народе, не поверил, что есть коровы, дающие, допустим, сто литров молока в сутки, как было написано в одном популярном журнале.
— Столько, наверное, не бывает! — рассеяно заметила Люксембург, привстав так, чтобы увидеть свое отражение в дверном зеркале, и потрогала прическу, которая, впрочем, царила на голове как незыблемый парик.
— Вот именно! — радостно дернулся Эйнштейн, как будто подсек и поймал рыбу. — Вот за такое замечание наш бедолага и назвал бугра… буржуазным словом, скептик! А бугор такого-то слова и не знал! Вот в чем фишка. А если и знал, то понимал как оскорбительное и унижающее авторитет, если прилюдно. И, следовательно, обиделся, и пошло-поехало, и выжил человека из бригады. А другой работы по профилю в этой местности попросту нет. Человек был вынужден уйти во внутреннюю, как говорится, эмиграцию, то есть перебраться из свежайшей, греющей душу деревни, с самогоном, петухами и росами, в чуждый для него удушающий город, с паленой водкой, осененный пороком и соблазном. Жизнь наперекосяк! И это всего-то одно слово! Как вам это нравится?
— Да, — вздохнула Люксембург, — эмиграция всегда не от сладкой жизни и не от жиру.
