— Вредитель! — помог ей Олег. — Снять бы штаны и!..
Рассмеялись.
— Точно. Пойдем спать! Жизелька, наверное, уже накачалась таблетками, успокоилась.
Ночь прошла относительно спокойно.
Жизель успокоилась и лишь иногда постанывала, и Олег просыпался от этих звуков. Впрочем, трудно назвать сном его состояние.
Люксембург спала, отвернувшись, и уже не храпела.
Поезд, проехав немного, подолгу стоял, причем не на станциях, а, что называется, в поле.
Из-за окна доносилось, изредка и вяло, но одно и то же: забастовка, на рельсы, шахтеры, фамилия президента и прозвище премьер-министра — «Киндер-сюрприз».
Однажды проснулся и засмеялся Эйнштейн, а встретившись глазами с Олегом, пробормотал, кивая вниз:
— Ну, Роза! Со своими писателями! Представляете, что приснилось… — Он понизил голос до шепота: — Ельцин с… Анклом Бенцем!..
Утром всех разбудил Эйнштейн.
Он рассказал, что «составы встали» надолго, не забыв извиниться за тавтологию. И грузовые, и пассажирские. Шахтеры окончательно перекрыли трассу, легли на рельсы, требуют зарплаты и отставки самых что ни на есть «шерстяных» караван-баши. Часть пассажиров с поездов, кому недалеко, разъезжаются кто как — на автобусах, на такси. Сам он хоть сходил в местный вокзальный санузел, привел себя в порядок. Но ничего! — ему на вокзале сказали, что все равно пассажирские будут потихоньку пропускать, может, к вечеру поедем, может, ночью, или через сутки, а может, и через час.
Люксембург, запихивая в пакет гигиенические принадлежности, сказала:
— Да, влипли мы, Жизелька! Ну, ничего, придется на вокзал ходить. Мы тебе будем помогать. Правда, мужчины?
Жизель кивала, вздыхая. Мужчины тоже кивали, всем видом показывая, что ничего страшного не происходит, обычное в дороге дело.
Все вместе сняли Жизель с поезда. Олег принимал внизу.
Вместе доковыляли до вокзала. Люксембург с Жизелью пошли в женские туалеты.
Потом попутчики долго прогуливались по вокзалу. Неспешность прогулки определяла Жизель, стуча костылями. Олег шел рядом. Эйнштейн где-то отстал, Люксембург семенила неподалеку, что-то выспрашивая то у милиционеров, то у железнодорожников, то у таких же пассажиров, слоняющихся от безделья.
— Как тебе? — беспрестанно спрашивала будущая американка.
— Лучше пока, — неопределенно отвечала Жизель, — втыкая перед собой костыли, на лице огромные черные очки, непонятно, куда смотрит и о чем думает.
— Давай посидим в скверике, — предложила Люксембург.
Под деревьями обнаружилось странное для провинциальной станции зрелище.
На скамейке, развалясь, сидел холеный молодой человек в красном пиджаке, на носу — тонкие очки в золотой оправе. В прозоре расстегнутой белой рубашки — массивный желтый крест на крупной цепи. Рукава пиджака слегка закручены, и на запястьях та же значимость из драгметалла, в виде часов и браслета.
— Златая цепь на дубе том, — пробормотала себе под нос Люксембург, усаживаясь на скамейке неподалеку, — новый русский, блин. Тоже с нашего поезда. Это чёрный, помяните мое слово, черный. Пингвина по выправке видно.
Как гейша — падишаха, так сидящая рядом с «новым русским» молодая рыжеволосая женщина в фартуке и кокошнике с логотипами фирменного поезда (похоже, работница вагон-ресторана) кормила «золотоносца» что называется с рук: на своих голых коленках бройлерных ног, которые сами по себе могли вызвать аппетит, умостив поднос с яствами, подавала господину то вилку, то кусочек, то салфетку.
Падишах лениво, с выражением брезгливости и даже презрения ко всему окружающему, жевал и пил мелкими глотками.
По обе стороны от скамейки с падишахом и гейшей стояли двое молодых людей в черном, в непроницаемых очках. Они яростно жевали и часто многозначительно озирались; руки опущены, ладони в замке — примерно так делают футболисты, выстроенные в «стенку» перед штрафным ударом.
— Насмотрятся американских фильмов! — продолжала бормотать Люксембург, открывая бутылку с водой и наполняя стакан для Жизели. — Тоже мне, крёстный отец, мафиози, олигарх! Смех один. Что-то душно. Видно, к грозе.
Олег посмотрел на небо: не верилось. Хотя действительно становилось душно и тревожно. Но тревога, скорее, исходила не от природы, а от людей: неопределенность положения с остановкой поезда, суета, неудобь. Наверное, он был единственным человеком в остановившихся поездах, которому было, по большому счету, безразлично — ехать или стоять.
