Ах, если бы про него не распускали такие страшные слухи!
— Ваш ход, — фраза кардинала глухо упала в бокал.
Лючия сглотнула.
Партия итальянцев развивалась неторопливо. Чёрт с ним, что не помер с первой пешки. У этой доски был еще один маленький секрет.
— А я не люблю гамбиты, — сказал кардинал. — Мне претят эти стремительные атаки, когда жертвуют с безыскусным коварством и разбрасываются фигурами во имя скорейшего достижения цели… Играть надо медленно, со вкусом, как смакуешь вино, как раздеваешь женщину…
Он кинул взгляд на полную грудь, вздымающуюся напротив.
— Сегодня вы пойдете со мной.
— Партия еще не окончена. Ваш ход.
Пора заканчивать. Еще несколько легких прикосновений — и отсюда унесут два трупа. Увы, два: и ее тоже, и ее… Лючия поборола в себе желание надеть перчатки. Стук, стук, стук. «Будто гвозди заколачивают в крышку гроба», — подумалось Лючии. Ладони кардинала, насколько это можно было видеть, оставались сухи, он улыбался.
— Шах.
— Ох…
Он взял ферзя, намереваясь нанести решающий удар. Темный янтарь в бледных холеных пальцах налился кровью. Надо смирить надежду, нельзя выдать себя радостным блеском глаз, надо изображать отчаянное волнение, страх перед неизбежным проигрышем. Бертолло должен увидеть лишь ее ужас перед ложем с чудовищем… Лючия едва не потеряла сознание от нервной дрожи. Ну бери же, бери ее! Бери!
— А вы коварны! — заметил кардинал, с улыбкой покачивая черным ферзем. — Знаете, моя матушка всегда говорила: «В этой Италии или ночью зарежут, или днем отравят». Вам следовало бы подготовить более изысканный яд… и более действенный. Хотя я вас понимаю — ведь тогда оказались бы бессильны и ваши противоядия.
Он читал ее, как раскрытую книгу. Что ж, она того заслуживала; по крайней мере, ее раскрытые груди были прекраснее всех страниц, которые когда-либо покрывала письменами рука поэта.
— Я думал, мы будем играть в шахматы, — задумчиво продолжал Бертолло. — Но я в очередной раз натолкнулся на неизбывное женское коварство, таящееся в вас, как в сосудах зла, с момента первого греха в саду Эдема… Я намеревался играть с вами в шахматы честно. А вы решили превратить игру, где невозможно сжульничать, в битву противоядий. Ну, что ж… Мой териак изготовлен придворным лекарем нашего Папы. А уж в Риме знают толк в ядах!
— Я сдаюсь, — прошептала Лючия и закрыла руками лицо.
— Вы проиграли, — без улыбки констатировал Бертолло, словно сожалея, что партия закончилась слишком быстро. — Дозы яда, которыми смазаны фигуры, для меня незначительны… И не помешают мне сыграть с вами в другую игру, — язык на мгновение высунулся, скользнул по губам. Странно, Лючия ожидала, что он будет раздвоен. — Потом, уж извините, я попрошу вас присутствовать на казни ваших родственников. Отца и мужа, естественно, мы тоже пригласим. В качестве казнимых.
Лючия зарыдала.
Бертолло смотрел на нее с легкой жалостью. Сколько таких пытались испытать на нем свои коварные штучки… Он ломал их всех. Раскрывал их хитрости, маленькие женские хитрости, такие же наивные, как и женские глупости…
— Закончим партию? — предложил он.
Ресницы Лючии прикрыли красные от слёз глаза. Шанс. Еще один шанс. Только не улыбнуться торжествующе…
Но кардинал уже натягивал перчатки.
— Возьму вашу главную фигуру, — улыбнулся Бертолло.
Ферзь встал на место белого короля. Смазанный сумасшедшей дозой яда король пойманной мухой затрепыхался в перчатке.
Лючия выдохнула.
Слишком умен.
— Могу предположить, что ваша матушка, отправившая на тот свет немало достойных мессиров, предусмотрела и запасной путь, — усмехнулся кардинал. — Это ведь она научила вас всем этим женским премудростям — пропитанным ядом перчаткам, книгам, которые смертельно опасно листать… Вы ведь не могли знать, какими фигурами я буду играть — белыми или черными, поэтому не могли смазать фигуры слишком сильным ядом, против которого териак был бы бессилен…
— Вы дьявол.
— Я просто умею рассуждать. Полагаю, основной удар жертва должна получить от… короля? Правильно?
Лючия сглотнула, не отводя взгляда от проклятой фигуры.
— Вы ведь хотели проиграть? — Лазаро усмехнулся, и синьора Карро впервые увидела зубы кардинала. Они были белыми и мелкими. Потом губы вновь стянулись в тонкую ниточку.
