Ласточкой вспорхнув на пятый этаж, посмеиваясь, открыла она дверь и ступила в темный
вонючий коридор. Не включая света, зашла на кухню и открыла все четыре конфорки
газовой плиты, лучезарно удивляясь про себя, до чего же липкими кажутся ей ручки
конфорок.
-Катенька? - раздался из комнаты голос матери, - Катюша? Юра?
-Иду, мамочка, - хихикнула Марфа и поспешила в комнату. Присела на краешек кровати,
ощупью нашла материнскую руку под одеялом, стиснула ее в своей. Закрыла глаза, все
еще улыбаясь, чувствуя, как с каждым вздохом душа ее наполняется газом, стремится
вверх, выше, выше… выше…
Тихая Гавань
С утра в голове у Авдеева происходила какая-то семантическая карусель. Каждое
произнесенное слово, пусть даже самое простое, вызывало раздражение, казалось
чуждым, а то и неземным.
Стоя перед зеркалом в ванной, он разглядывал свое отражение и старался внести нотку
порядка в поселившийся в голове хаос.
- Видимо, я не до конца проснулся, - заявил он зеркалу и вздрогнул. Слово «проснулся»
отчего-то напомнило ему о куче едва родившихся крысят, голых и поголовно зараженных
бубонной чумой.
- Про-снулся, - повторил он и снова вздрогнул. - Ав-де-ев про-снулся, – собственная
фамилия прозвучала неприятно.
Почему именно Авдеев? Почему не Мамонтов, не Тиркас, не Кучко? Не Штейнман, в
конце концов? Ведь это что-то значит! Ведь за всем этим что-то скрывается… Он почесал
подбородок, отметив, что не помешало бы побриться.
-Ав-деев… Какая бесхребетная и в то же время жуткая фамилия… Авдей. Авгей. Царь.
Автомат. Багет. Клюква, – окончательно запутавшись, он встряхнул головой и, наскоро
обтершись полотенцем, вышел из ванной комнаты.
Семантика мироздания беспокоила Авдеева и за завтраком, и после, когда он собирался на
работу, с декадентским изумлением вопрошая себя, отчего брюки называются именно
брюки, а не кожаны, почему пиджак именуется пиджаком, а не кругаликом и почему слово
«вакса» несет в себе столь явную угрозу.
«Я схожу с ума, - пугливо шептал он на пути к стоянке. - Спятил». Но все же, ведь это
неоспоримо, если прислушиваться, по-настоящему прислушиваться к словам, то их
омерзительная искусственность становится очевидна. Это люк над пропастью - стоит его
приподнять и бездна явит себя во всей своей чудовищной красоте.
Машина долго не хотела заводиться, кряхтела и порыкивала. Авдеев раз за разом
проворачивал ключ в зажигании, стараясь не думать о метафизической омерзительности
слова «ключ». Наконец мотор завелся, утробно рыгнув облаком черного дыма.
-Черт-те что происходит, - пожал плечами Авдеев, - надо ехать на СТО. А некогда. И
почему, собственно, надо? И кому? Едет и едет. Я не могу заниматься всем, в конце
концов! Я не Шива Махараджа! - последнюю фразу он выкрикнул и тотчас же испугался,
что его услышат охранники стоянки и, возможно, сочтут душевнобольным.
К серому, удивительно грязному зданию редакции он подъехал в ужасном расположении
духа. Революция слов в голове уступила место черной тоске.
Проходя мимо сонного полуслепого вахтера, он не поздоровался и с подлым
удовольствием отметил, что старик засуетился в своей стеклянной конуре.
«Пусть теперь гадает, кто это прошел, пусть мучается, как я!» - Авдеев ухмыльнулся, но
пройдя полпролета, устыдился.
Дверь его крошечного кабинета была приоткрыта. Судя по звукам, раздававшимся из
комнаты, Скарабич, маленький и сильно пьющий корректор, что делил с ним кабинет, уже
пришел. Авдеев поморщился. Крысоподобный и диковатый Скарабич, полутатарин-
полуеврей, «человек мира», как он неоднократно называл себя, раздражал его до скрежета
зубовного.
«Гляди-ка, - озверело подумалось ему, - каждый день пьет ведь, как свинья, и не сдох. И
поди не задумывается ни о семантике, ни о смысле. Все ему, как медведю, - впрок».
Почувствовав, что ненависть к Скарабичу стала почти осязаемой, Авдеев толкнул дверь
ногой и громко, по-хозяйски топая, вошел в кабинет.
Михаил Невадович Скарабич сидел за столом в дикой, не по сезону расстегнутой,
клетчатой рубашке и ожесточенно пил чай. Судя по распространяемому амбре, он успел
уже принять на грудь немало вонючего коньяка.
