– Да меня.
После смерти Бахтина кот вернулся к нам и жил до тех пор, пока не попался на глаза Кире Николаевне Лидер из киевского музея Булгакова.
– Ох, ну конечно бахтинский кот должен быть в музее Булгакова!
И он отправился в Киев, хотя, честно говоря, кот бахтинский с котом булгаковским ничего общего не имел.
Бахтин болел долго и плохо, и конец страданиям приближался. Юра Селиверстов сказал: «Я ему предложил собороваться, настаивал даже, а он отказался. Поскольку жена умерла без соборования».
– Господи, что ж ты так обнаглел, что даешь советы в таком деликатном деле, неужели он хуже тебя знает, куда предстоит уйти и как…
Прежде чем мы рассорились на этом месте, Юра успел сказать: ты приходи, ему сейчас получше. А что «получше»?
Болезнь стояла в комнате «казенной землемершею».
– Дела мои плохи, – вдруг сказал он отчетливо и посмотрел зорко и пристально, как если бы его интересовала реакция собеседника. Или меня проверял.
Я растерялась. Не говорить же: «Ах, что вы!» – но и подтвердить, что дела плохи, немыслимо.
Тут подумала – он писал и про сочные колбасы, и про салаты, и про гигантов, пожирающих все это с устрашающим аппетитом. А вся почти жизнь прошла, кажется, в скудости – много было казенного, лишенного вкуса и смысла.
– Вот теперь – вот что вам предлагаю: капризничайте! Заказывайте домашние блюда, а я постараюсь.
И он принял игру – как раньше воскурял жертвенный дым, несмотря на категорический запрет хотя бы одной сигареты.
Сиделка звонила:
– Сказал, что хочет пельменей.
Потом пирожки с капустой, бульон… – все это, разумеется, в слегка облегченном, «кукольном» варианте. В дом к нему я тогда уже не входила, передавала сиделкам.
С ужасной отчетливостью помню последнее пожелание: свежие помидоры. А на дворе начало марта, а за окном Москва – какие помидоры, господи?
Но игра поддерживала в нем жизнь, – и тут Юлий, забыв природную деликатность, сел обзванивать знакомых корреспондентов. Те сигналили в свое зарубежье. И вот – Николь Амальрик из газеты «Монд»: «Помидоры прибыли из Парижа!»
Но опоздали. На один день. Николь плакала на нашей кухне. У меня не было слез. Не могу плакать, когда уходят родные люди.
