Дорога ей была хорошо знакома, она могла бы прийти к цели и с закрытыми глазами, однако сейчас была совершенно иная ситуация. Во-первых, была ночь и к тому же легкая метель, которой, впрочем, было вполне по силам закружить и сбить с правильного пути любого человека. Это она поняла, как только оставила позади себя последний сельский дом. Во-вторых, у нее постоянно стучало в висках оттого, что она боялась, как бы мать с отцом не проснулись прежде времени и, увидев, что дочери нет на месте, не устроили за ней погони. А в-третьих, ей было просто по-человечески страшно. Ведь она, в сущности, была еще настоящее дитя.
До леса она дошла довольно быстро и легко. На опушке остановилась передохнуть. Сознание того, что основная опасность уже осталась позади, что если и будет погоня, то ее здесь, в лесу, не найдут (да и кому взбредет в голову, что одинокая девушка ночью, в метель, по своей воле пойдет в лес?), сыграло с ней злую шутку. Она расслабилась, ноги стали ватными и отказывались идти дальше. К тому же предательски начали слипаться глаза. Она упала в сугроб, словно провалилась в бездну. Наступившая тишина оглушила Зорицу и, может быть, это и привело ее в чувство. Она заставила себя подняться. Глубоко проваливаясь в снег, побрела в гору.
С каждым шагом ей становилось все жарче, идти было все трудней. Она то и дело падала в снег, но упорно вставала и решительно продолжала свой путь. Позади осталась и вершина горы; метель утихла, на сером, уже слегка просветлевшем небе начали появляться тусклые крохотные звезды. Зорица почувствовала, что руки ее немеют — не от тяжести узелка, но от постоянного их напряжения. Она бросила узел. Прошла несколько шагов, но затем развернулась и побежала назад. Нашла узел и, полуживая от усталости, упала рядом с ним. Так она пролежала некоторое время, забывшись. Потом открыла глаза и увидела рядом с собой теплый, большой шерстяной платок, в который были завернуты ее вещи. Обмерзшими пальцами, помогая себе зубами, она развязала узел, развернула мешочек с серебром и положила его себе за пазуху. С большим трудом поднялась и побрела дальше. Она чувствовала, что силы окончательно покидают ее. Она падала в снег, с трудом поднималась и опять шла. И снова падала. Сквозь утреннюю мглу ей удалось рассмотреть далеко впереди дома — влашскую деревню-катун. Дом Милко был самым крайним. Она закричала, зовя своего любимого. Вдруг, случайно оглянувшись, обнаружила, что ее преследует стая голодных и от этого рассвирепевших волков. Они давно уже шли по ее пятам, ожидая, когда она окончательно ослабеет. Она что было мочи закричала, бросилась бежать и тут же упала в снег, потеряв сознание.
То ли дикий, нечеловеческий крик, то ли запах волков разбудил собак. Они подняли лай, бросились навстречу волкам. Первой подоспела Милкова овчарка Караман. Началась нешуточная свара…
27
Неожиданный гость поселился со вчерашнего вечера в лачуге, где жили Милко и его старый дед Йован. Приютили они заблудившегося старца-богомила, возвращавшегося из Дубровника. И сейчас все трое сидели в маленькой комнатушке, посредине которой стоял стол, несколько стульев-треног, а в глубине аккуратно заправленная кровать. Рядом с кроватью стоял большой сундук, на котором лежали бараньи и козьи шкуры и тулупы, и Милко уже не раз перехватывал недобрый взгляд, который бросал на них богомил. Однако у юноши все не хватало смелости спросить у гостя, чем ему не понравились тулупы. Неужто выделка не та?
Наконец, громко рыгнув, богомил откинулся на спинку треноги и утер рот рукавом.
— Спасибо тебе, мил человек, за приют и угощение. Спасибо и за то, что не побрезговал и сел за один стол с еретиком-богомилом, как нас величают попы-батюшки.
— В нашем доме отродясь попов не было, потому мы и привыкли собственными головами мыслить, — ответствовал дед Йован.
— Попов не было, а иконка-то в углу висит, — ехидно заметил богомил.
— Так, чай, мы не нехристи какие, чтоб без иконы-то. На ней же ведь лик святой, а он в трудную минуту и поможет, и облегченье представит, и Господу Богу нашему, — дед Йован, повернувшись к иконе, перекрестился, — доложит о наших бедах-напастях.
