Внизу, между тем, тяжелый день пресловутой генеральной просушки благополучно приходил к концу. Варвара, приготовляя ужин, хлопотала в своей обширной кухне, где все сверкало чистотой; она аккуратно поливала телячье жаркое, заправляла салат и раскладывала компот. Однако ее настроение далеко нельзя было назвать мирным. Посуда как-то необычайно гремела в ее руках, картофель катился с кухонного стола на пол, а сама Варвара хлопала дверцами духового шкафа так, что они грозили соскочить с петель.
Тетя София еще раз прочитала кухарке строгую нотацию за то, что она своими россказнями о двигавшейся занавеске нагнала такой страх на поденщиц, что они наотрез отказались убирать «заколдованный» флигель. Таким образом, к испытанному страху присоединился еще и выговор, а старая Варвара готова была умереть за семью Лампрехт, в особенности за барышню Софию! Неужели же все они настолько слепы, настолько заражены неверием и легкомыслием, что не видели, как надвигается беда, которая уже висит над домом, как тяжелая, черная грозовая туча? Разве каждое появление духов в темном коридоре не предвещало смерти или несчастья? Стоило только пройти по городу, и везде — как среди господ, так и среди простых баб — можно было услышать, что в доме Лампрехтов творится что-то неладное! Между тем они спокойно сидят себе у окна в столовой и штопают разорванное лицо управителя из сцены «брака в Кане Галилейской», как будто благополучие всего мира зависело от этой старой скатерти! Кухонная Кассандра при этом монологе то и дело хватала большую кружку, стоявшую на плите, чтобы хоть глотком кофе заглушить свою досаду.
Впрочем, они сидели далеко не слишком спокойно у окна столовой, потому что искусным рукам тети Софии предстояла трудная задача восстановить лицо управителя так, чтобы не было заметно следов штопки. Маргарита, сидевшая у другого окна, чувствовала себя тоже не слишком хорошо. Черничные пятна были скрыты чистым передником, но потом тетя София очень энергично взяла девочку за плечи и направила ее к большому столу, стоявшему у окна, и грозно сказала:
— Так, теперь изволь приготовлять уроки! И чтобы клякс не было; старайся!
Это означало, что надо сидеть смирно в четырех стенах, крепко сжав пальцами перо для того, чтобы оно не гуляло по бумаге, как ему вздумается. А между тем облачка на вечернем небе начали принимать розоватый оттенок, окно было открыто и с противоположного, поднимавшегося в гору переулка доносился сладкий аромат цветущих лип. С базарной площади долетали всевозможные звуки, подмастерья с большими глиняными кувшинами, свистя, проходили мимо, направляясь за пивом; со всех улиц приближались к колодцу женщины и девушки с деревянными ведрами; служанки подставляли под свежую прохладную струю корзинки с салатом; все это было так заманчиво, что постоянно тянуло посмотреть. Внезапно под самым окном показались две маленькие нищенки; Маргарита выглянула из окна, сунула руку в карман и бросила им полученные от отца конфеты.
— Молодец, Гретель, — сказала тетя София, — вы и без того едите слишком много сладкого, а бедных детей это порадует.
— Я никому не отдаю своих конфет, — сказал Рейнгольд, строивший на столе башню из кирпичиков, — я их прячу; Варвара всегда говорит: «Почем знать, на что еще это может пригодиться».
— Тьфу ты пропасть, у нашего мальчика в каждой черточке проглядывает купец, — засмеялась тетя София, усердно продолжая штопать.
Да, тетя была права: в последнее время дети получали слишком много сладкого, так что лакомства даже приелись им. Как сильно изменился папа!.. Раньше они часами сидели у него наверху; он катал их на спине, показывал им картинки, объяснял им и делал бумажные кораблики, а теперь… теперь он постоянно бегал по комнате, когда они приходили, часто делал злые глаза и говорил, что они ему мешают. О хорошеньких корабликах нечего было и думать, а тем более о сказках и интересных историях. Папа предпочитал говорить сам с собою, но ничего нельзя было понять, потому что он только бормотал; иногда он проводил обеими руками по волосам, топал ногой и, вероятно, совсем забывал, что здесь были дети; когда же он приходил в себя, то поспешно наполнял им руки и карманы сладостями и выпроваживал их за дверь, говоря, что ему надо писать. Да, это глупое писание, уже по одному этому его нельзя терпеть!
