Я последний, кто видит Марианне до того, как гроб закрывают крышкой. Подойдя ближе, я вижу в углу рта кончик языка. Видно, им не удалось его спрятать. Поэтому и казалось, что губы кривятся. Волосы Марианне потеряли блеск и выглядят как парик. От пудры идет резкий запах. Должно быть, родные забыли взять из дома Скууга ее духи. Я замечаю, что Сигрюн и Ида Марие Лильерут стоят у меня за спиной и наблюдают за всем, что я делаю.
Я наклоняюсь и быстро целую Марианне в щеку.
Щека ледяная.
— Может быть, все продолжается, — шепчу я ей на ухо.
Я встаю, распорядители уже стоят рядом со мной.
— Время, — смущенно шепчет один из них.
— Я готов, — отвечаю я.
Они осторожно кладут на гроб крышку и завинчивают болты.
— Сколько времени занимает собственно сама кремация? — спрашиваю я.
Тот, с каплями пота на лбу, выглядит смущенным.
— Все зависит от того, какая очередь.
— Ее кремируют сегодня?
— Скорее всего, нет, — отвечает он.
Я уже слышал об этом, кремация происходит не сразу. Когда умерла Аня, я думал, что можно позвонить в крематорий и узнать точное время, когда ее будут кремировать. Тогда я мог бы приехать на трамвае в Борген, увидеть дым, выходящий из высокой трубы, и знать, что это Аня. Теперь мне опять хочется увидеть дым. Знать точное время кремации. Знать, какой именно дым принадлежит Марианне.
Я оглядываюсь. Мать и дочь бок о бок стоят у меня за спиной. В другой ситуации мы, наверное, пожали бы друг другу руки. Болезненные мысли продолжают меня преследовать.
— Странно думать, что они не сразу их сжигают, — говорю я.
— Кого ты имеешь в виду? — не понимает Ида Марие Лильерут.
— Не спрашивай, мама, — просит дочь. Она пышнее Ани и полнее Марианне. Похоже, что она занимается спортом. Ни Марианне, ни Аня спортом не занимались.
— Какой тяжелый день, — говорит она, глядя на отвороты моего пиджака. У нее глаза Марианне и Анин голос. Ей тридцать один год, она на пять лет моложе своей сестры. Между нами двенадцать лет разницы.
— Ты приехала с Севера? — спрашиваю я и опускаю глаза, чтобы увидеть то, на что она смотрит. На лацкане длинные желтые полоски. У меня испачкана желтком вся левая часть пиджака. Я становлюсь пунцовым. Потом достаю носовой платок и начинаю тереть пиджак.
— Не надо, не три, — говорит Сигрюн Лильерут. Потом достает из сумки пачку влажных салфеток. Надрывает ее. Я хочу взять у нее салфетку.
— Нет, — говорит она. — Позволь мне.
И трет пятна.
— Можно открыть двери и впустить всех желающих? — спрашивает один из работников крематория.
— Да, — отвечает Ида Марие Лильерут.
— Ты должен сидеть с нами на первой скамье, — говорит Сигрюн, закончив стирать желток с моего пиджака. — Все-таки ты был ее возлюбленным.
— Ее мужем, — говорю я.
Сигрюн с удивлением смотрит на меня, потом на мать.
— Ты мне этого не сказала, — сердито говорит она матери.
— Это и для меня было новостью, — смущенно оправдывается Ида Марие. — Они держали это в тайне.
— Когда вы поженились? — спрашивает Сигрюн.
— В апреле. В Вене. Марианне уже была беременна.
Мы проходим к первой скамье. Ида Марие Лильерут спотыкается. Дочь поддерживает ее, не давая упасть. Когда старая женщина вновь обретает равновесие, она дружески касается моего плеча изуродованными подагрой пальцами.
— Мне тяжело говорить об этом, — тихо произносит она.
— Ты выглядишь больным и слишком усталым, — неожиданно шепчет мне Сигрюн. — И у тебя расширены зрачки.
— Не думай обо мне, — прошу я.
— Но я врач, — оправдывается она.
Я знакомлюсь с двумя дядюшками Марианне. Они тоже врачи, один — профессор, занимается вопросами здравоохранения и социальной защиты, другой — хирург, работает в Риксгоспитале. В этой семье все врачи. Баловни судьбы социал-демократического толка. Непрерывно курящие, громкоголосые растрепанные донжуаны в грязных очках и в пиджаках, усыпанных перхотью. Я узнаю в них некоторые черты Ани и Марианне.
Потом я знакомлюсь с мужем Сигрюн Лильерут. У него темные вьющиеся волосы, он невысокий и плотный. Ярко-голубые глаза. Добрый, внимательный взгляд.
