— Ты знаешь, что это за птицы? — спросил папа.
— Наверно, горный воробей?
— Вот видишь, не говоря уже о литературе, если ты захочешь написать подругам про наши края, то, в общем, не зная природы, тебе нечего будет им рассказать… Птичка эта называется жаворонок. А где, по-твоему, она вьет свое гнездо?
— Но разве не все птицы вьют себе гнезда на дереве?
— Нет, не все. Вот жаворонок, он строит гнездо очень низко, почти на земле. Слышишь, как красиво они поют? Запомни их песенку. И когда будешь сочинять свои книги, смотри не назови жаворонка воробьем, не то люди будут над тобой смеяться…
Они поднялись на высокий холм. Отсюда, куда ни глянь, видны были бескрайние плантации Шон-фаунг, или Горной твердыни (так назывались когда-то эти отроги).
— Гляди, дочка, вот они, наши владения. Ты-то небось думала, что все наше хозяйство — это грядки маниока да кофейные деревья около дома? А ведь Шон-фаунг — Только часть земель госхоза. У нас, кроме кофе, растут каучуковые деревья, рис, кукуруза, и сахарный тростник, и кунжут… Наши угодья тянутся на сорок километров, а ширина их километров восемь.
Хоа опустила голову. Ей было очень неловко: и как это папа обо всем догадался? Она ведь и вправду считала, что весь госхоз виден из их окошка. Хоа подняла голову и стала глядеть вокруг, широко раскрыв глаза, словно хотела получше запомнить этот бескрайний зелено-голубой простор. Вот так же чувствовала она себя, когда впервые увидела море. Ей казалось, будто сама она стала такой легкой, что сейчас взовьется и улетит далеко-далеко. Она воображала себя крылатой птицей, и еще ей хотелось стать рыбой, переплывающей океан… Госхоз в самом деле похож на море. Холмы, укрытые ярко-зелеными кронами кофейных деревьев, поднимались за склоном склон, как волны, убегающие к горизонту, где медленно плыли белые паруса облаков. А золотые пятна солнечного света, падавшие на зелень листвы, делали ее как будто еще свежее и ярче.
— Папа, а папа! А что здесь было раньше?
— Раньше… Вы, наверно, учили в школе: места эти исторические. Помнишь горы Лам-шон?
— Где поднял восстание Ле Лой?
— Верно. Но ты не думай, что слава здешнего края вся уже в прошлом. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, когда наша часть получала приказ прибыть сюда и заложить госхоз[33], здесь шумели дремучие леса. Кругом тигров полно и леопардов, люди не решались ходить в лес поодиночке. А теперь зверья на десятки километров не сыщешь, дикие джунгли стали плодородными плантациями, умножающими богатства родины.
Хоа так и стояла бы долго-долго да глядела на всю эту красоту. Отец и сам, хоть и бывал здесь сто раз, никак не мог налюбоваться…
— Если ты решила сочинять книжки, — сказал он, — надо будет тебе походить со мной по угодьям, вникнуть в эту «науку о человеке». Увидишь, как люди трудятся, создавая такую красоту. Тогда ты сможешь как следует писать книжки.
Хоа заметила за деревьями людей. Люди работали. И хотя их было много, наверно, сотни две или три, они казались песчинками, затерянными в зеленом океане.
— Понимаешь, — снова сказал папа, — в сельском хозяйстве, особенно в такой отсталой прежде стране, как наша, многое еще приходится делать вручную. Машин не хватает, а иногда еще и не придумали нужных машин. Поэтому люди у нас здесь должны работать очень быстро, каждый за двоих или троих.
Осмотрев первую плантацию кофе, они отправились на другую. В тени кофейных деревьев было прохладно, как в настоящем лесу. Вдруг Хоа увидала какую-то машину, разъезжавшую между рядами деревьев. Машина стрекотала размеренно и громко. О, да ведь это сенокосилка! Где она проедет, остаются полосы, все равно как после парикмахерской машинки.
— Папа, а раз у вас есть косилки, почему рабочие косят траву вручную? Это же очень тяжело.
— В общем-то, это не косилка, — засмеялся отец. — Это наше изобретение: на землеройную машину поставили ножи для резки травы. Это единственный опытный образец; мы сейчас его испытываем.
Здорово! Машина проехала мимо, три сверкающих лезвия вращались стремительно, как винты вертолета. За нею следом ровными рядами ложилась трава, словно кто-то расстилал огромную зеленую циновку.
