Рахманов поднялся и сказал:
— Ну, а мне пора.
— Куда? В другой кабак? — иронически спросил Владимирский.
— А хоть бы и так, ну, приятного вам аппетита.
Он встал и пошёл к Петру Михайловичу расплачиваться.
Владимирский вынул грязный, похожий на тряпку, носовой платок и громко высморкался.
— Ну, как дела? Об Артуре слыхали?
— Да. Хорошего мало… Как видите, пью водку, а потом, может, учиню и ещё что-нибудь.
— Например?
— Например, поеду в шато… — и Леонтьев вдруг неожиданно для самого себя почти крикнул. — Отвратительно здесь у вас всё, всё, решительно всё! Вы понимаете, что и в Петербурге, и в Одессе есть отвратительное, но там есть и светлое, а здесь, — сплошное болото…
— Нет, и здесь много хорошего, это вы просто Дорошевича начитались.
— Я даже не знаю, писал ли Дорошевич что-нибудь об этом городе.
Леонтьев безо всякой причины засмеялся нехорошим пьяным смехом и едва сдержался.
Владимирский посмотрел на него с недоумением, покраснел и, как будто спокойно, произнёс:
— А всё-таки хорошего народу здесь множество.
— Пьяниц?
— Есть и не пьяницы.
Леонтьев опять понизил голос и стал говорить покойнее.
— Да, но их полпроцента, — разве ссыльные… А остальные, может и хорошие, но все жалкие, — или звери, или безвольные. Здесь и преступления совершаются больше от тоски. Психология местных мерзостей мне понятна: «Хуже не будет, а потому сделаю я такой поступок, который бы хоть на время вышиб из моей головы мечты об иной жизни». Воображаю, что здесь должны чувствовать новобранцы в первые месяцы?.. Дда… Вот и я от вашей жизни отправляюсь сегодня в «шато», а может быть куда-нибудь и ещё похуже. Дда… Вот вы тоже имеете отношение к суду… Мне кажется здесь и законы должны быть иные, ведь нельзя же обвинять душевнобольных как и здоровых, а приходится.
— Это, конечно, так, — вздохнул Владимирский, видимо стараясь попасть в тон. — Я часто защищаю, и в большинстве случаев, все подсудимые или жалкие, или озлобленные. Да, кстати, помните мою няньку, Христину, — уже на содержание поступила и, вообразите, очень довольна. Темнота! Недавно мне пришлось вводить во владение сына после умершего отца, тысяч сорок он получил, а сам едва грамотен.
— А вы сколько получили?
— Да порядочно…
Леонтьеву захотелось сказать: «Только потому что этот субъект был безграмотен»… но он промолчал.
Нижняя челюсть вдруг сама собой дёрнулась. Злость и тоска сплетались всё крепче и сжимали голову. Противно было глядеть на добродушно улыбавшуюся физиономию Владимирского, на его толстые масляные губы, на грязный воротник сорочки, и казалось ещё, что в волосах этого человека непременно есть вши… Владимирский чему-то улыбнулся и проговорил:
— Вот, вы в «шато» собираетесь, а как же жена?
— При чём жена?
— Как при чём?.. Одним словом, вы, очевидно, допускаете свободу своих действий по отношению к другим женщинам.
— Конечно, — ответил Леонтьев и подумал: «Как он смеет говорить о ней, как он смеет?..»
А потом почувствовал, что в висках у него точно забили резиновые молоточки: тук-тут, тук-тук…
— Ну, а если ваша супруга будет рассуждать таким же образом? — опять спросил Владимирский…
— То есть как?
— Да вот как вы…
Леонтьев помолчал, отхлебнул пива и заговорил как будто спокойно:
— Вы силитесь провести параллель между несравнимыми понятиями. Самый нравственный мужчина, — за редкими исключениями, — очень легко делается рабом своей чувственности. Но нравственная женщина делается рабой чувственности только тогда, когда полюбит серьёзно. Если моя жена полюбит другого, то значит она уже не моя. О чём же печалиться?
— Ну, а чувство ревности?
— Я его не понимаю…
— Допустим, что вы правы, но всё-таки вы её будете обманывать, ведь не скажете же вы ей, что были… ну, одним словом…
— Непременно скажу, потому что люблю её. Кто скрывает от жены свои грехи из боязни её встревожить, тот действует по правилу «цель оправдывает средства»…
— А она сказала бы вам, если бы полюбила другого?
— Конечно. Может быть она уже и полюбила, тогда она напишет.
— Это вздор, утопия…
— А если ваши мозги не могут этого понять, так зачем же вы со мною разговариваете? Слепой никогда не поймёт, какого цвета молоко, сколько ему ни толкуй. Так и вам, и всей вашей компании никогда не уразуметь того, о чём я говорю… Пётр Михайлович, сколько с меня следует?.. — крикнул Леонтьев и поднялся со стула.
