Ему, лесному человеку, определить дорогу к дому потребовалось одно мгновение.
— Домой!
И он, как молодой жеребчик, двинулся вперёд. Его не могли остановить ни непроходимые чащи, ни глубокие овраги. Неудержимая сила тянула его к своему очагу, к той, которая ждала его с утра до ночи, глядя во все глаза на пустынную дорогу. Но чем ближе он был к дому, тем сильнее в его душе вместо ожидаемой радости стало проявляться странное чувство какого-то беспокойства, неуверенности и даже... виновности. Они незаметно зародились и росли с каждым шагом.
А всё началось с того, когда, поняв, что ему больше ничто не угрожает, он вдруг вспомнил о Руссингене. Как же он ушёл, ничего не узнав о брате! Он даже пытался себя успокоить, что Руссинген был старшим и в какой-то мере должен был о нём заботиться. Разве он виноват, что Маргер оставил его при себе, послав Руссингена на южную стену? Среди болот, на которые она выходила, это было более безопасное место. Не виноват он и в том, что князь отправил его домой. Да разве в той сумятице мог он хоть на шаг отойти от Маргера, который бился в самой гуще сражения. И разве для этого было время, когда они трое суток не выпускали из рук оружие. Так что прости, брат, не я принимал решение о спасении. Броситься искать тебя? Но вражина была на пороге. Идти на них — верная смерть. Да, он был прав, этот князь, то была моя земля. Но он показал, как надо любить её. Да, это всё правильно! Но что он скажет отцу?
И вот средь чащи мелькнули родные стены. Вот и ворота. Стоит просунуть руку, найти колотушку — и ты дома. Дома! И всё же ноги не несли его к родному очагу. Он тяжело опустился под густой елью на её мягкую игольчатую постель и, прислонившись к могучему стволу, задумался. Он рвался сюда всей душой, и оставалось сделать лишь шаг, конец его скитаниям. Но тут перед глазами вставал суровый взгляд холодных, осуждающих отцовских глаз: «Почему бросил брата?» А мать? Как взглянет она на своего сына, который чудом остался жив? Он не боялся смерти, не прятался от неё. Но она пощадила его. А мать? Что подумает она? Поймёт ли сына? Незаметно начал накрапывать дождь. Пока ель не набралась воды, капли Гланда не достигали. Но это был надоедливый, всепроникающий ситничек. И вот он почувствовал, как холодные струйки побежали по его спине. К утру он так промок, словно окунулся в реку. Похолодало. Оставаться на месте было невмоготу и идти к себе... тоже тягостно. Дома-то, наверное, тепло. А что так бешено лает собака? Уж не чужие ли в доме? Но не слышно никаких голосов.
Промучившись ночь, так и не решившись на последний шаг, он, утомлённый блужданием, заснул. Его разбудили. Кто-то тряс за плечо. Открыв глаза, он ничего не понял, Сумрак сковал лес. Только слышно, как рядом повизгивает какое-то животное. Как это похоже на его Стрелку!
— Эй! — услышал он. — Кто ты будешь?
— Я? — отстраняя ветви, он поднялся. — Я... Гланда.
— Гланда? — человек отшатнулся.
Зато собака бросилась ему на грудь.
— Стрелка, Стрелка! — вскричал Камбила.
— Молодой хозяин?
— Ютон, ты? — вместо ответа прозвучал вопрос.
— Я, хозяин! — услышал он радостный ответ. — Пошли, хозяин, в дом. Там тебя все заждались.
Какие простые слова: «Все заждались»!.. Но как они согрели душу, подстегнув к принятию решения.
Пока шли, Ютон рассказал, как Стрелка ещё с вечера норовила вырваться за ограду. Когда ей этого сделать не удалось, она стала бросаться на стену с ожесточённым лаем. Как её ни отгоняли, она не уходила. Поутру Дивон, поняв, что собака ведёт себя так неспроста, приказал слуге сходить и выяснить, не случилось ли что.
— Я бегом отправился выполнять повеление хозяина. И вот, благодаря Стрелке, нашёл тебя.
Камбила взял острую морду собаки в руки и принялся её целовать. Она наградила его радостными прыжками, счастливым повизгиванием.
Увидев Камбилу одного, семья встретила его глухим, угнетающим молчанием. В нём Гланда уловил их вопрос: «Где брат?» О! Если бы он знал... Они так и не заговорили. Для Гланда это было невыносимо. Лучше бы они его стали ругать, бить и... даже судить. Хотя за что? За то, что он остался живым. Но так распорядились боги! Он готов был пойти на их суд. Только вечером, уходя к себе в опочивальню, отец остановился около него и, не глядя в глаза сыну, грубоватым голосом сказал три слова. Но они были какими-то загадочными:
