Жан Рэ развел руками, словно говоря: «Ну, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела», но его лицо выражало напряженную серьезность. Очевидно, он думал иначе.
– Все мои молитвы, – продолжал священник, – все мои заклинания не дали результата. Вы сейчас улыбнетесь, увидев бедную больную, но уверяю вас: в ее худой руке, схватившей меня, я весил не более детской куклы. Распростертая на койке, она подняла меня без усилия и отшвырнула к стене на расстояние около четырех метров, где я свалился оглушенный. Все это она проделала, буквально захлебываясь от непристойностей, оскорблений, кощунств, бессвязных фраз на неведомом наречии, сотрясаясь в судорогах, – ее тело даже вздулось от флюидической эманации демона, который вселился в нее.
Добрый, облаченный в рясу гигант отнюдь не шутил. Но, похоже, событие не смутило его принципиально. Это был человек истинно благочестивый, человек высокой духовной энергии и действенных добродетелей. Жан Рэ ему, безусловно, импонировал, и ему, очевидно, вообще доставляло удовольствие беседовать с индивидом крепкого сложения, так как дом населяли старики и монахини.
Мой друг ответствовал с достоинством:
– Я следую за вами, отец мой.
Монахиня взяла свою корзинку и поспешно удалилась. Когда францисканец открыл дверь, из комнаты вырвался поток проклятий и ругательств. Старая изможденная женщина – безобразная, взлохмаченная, бесстыдно раскрытая – разрывала простыни, как папиросную бумагу. Кровать сотрясалась так, будто на ней плясали трое дюжих молодцов.
Охваченный ужасом и отвращением, я старался держаться ближе к выходу рядом с сестрой-сторожницей, вошедшей вслед за нами, – судя по всему, сцена эта ее скорее интересовала, нежели пугала.
Францисканец сделал три шага вперед и звучным голосом произнес несколько латинских слов, которые, похоже, только наэлектризовали демоническое безумие одержимой. Он спокойно отошел, ибо не хотел провоцировать несчастную. Она вдруг уселась на кровати в своей разодранной в клочья ночной рубашке. По ее лицу пробегали конвульсии, слюна пенилась, выброшенные вперед костлявые руки желали оттолкнуть или схватить – ничего не было жесточе и трогательней этого порыва – детского и откровенно безумного одновременно.
И тогда произошла удивительная вещь. Жан Рэ пошел на нее нарочито медленно. Я уже видел однажды это преувеличенное, ледяное спокойствие, когда он на моих глазах вошел в клетку со львами. Сейчас я стоял у него за спиной и не мог видеть его взгляда, вероятно магнетического. Одержимая уронила руки. Ее глаза были наведены на это незнакомое лицо. Все случилось очень быстро. Жан Рэ два раза сильно ударил по щекам это несчастное больное существо. Исторгнутый крик буквально потряс пространство. Мой друг отшатнулся и прыгнул гибким длинным прыжком в угол комнаты за черным камнем, который выкатился неизвестно откуда. Уголь, надо полагать, – паркет на его пути дымился и чернел. Жан Рэ ловко схватил его и швырнул в кропильницу – каменную раковину, укрепленную в стене. Кропильница затрещала и раскололась. «Это» со свистом ураганного порыва пролетело в разбитое окно, прошумело в ветвях, оставляя долгий черный след, как после удара молнии.
– Спасена! – Энтузиаст францисканец не мог сдержать восторга. – Вот это работа! – И он сердечно хлопнул томатурга по плечу.
Монахиня, улыбаясь, прикрыла усмиренную пациентку, уснувшую глубоким сном.
Мой друг послюнявил обожженные кончики пальцев. Он находил все случившееся вполне естественным и не скрывал удовлетворения.
У меня все плыло перед глазами. От внезапного головокружения я потерял сознание. Мне потом сообщили, что францисканец подхватил меня и, как ребенка, донес до гостиной. Добрые сестры предложили нам выпить – вполне заслуженно. Жан Рэ пригубил и даже зажмурился:
– Такого ликера мне еще не приходилось пробовать.
