Однажды там работали белорусы, приехавшие на выходные. Ласковые люди, они даже деньги зайками зовут. Симпатичная женщина с мужем, он у нее — как добрый фей Ерофей, сказала мне, что в соседней палатке гуманитаркой торгуют, на вес, сотня рублей за килограмм. Куртка как раз столько весит. Кто вас знает, может, вы кирпич в карман запихали. Смеется. Улыбка без подвоха.
А нет ли у вас в продаже халатов для стриптиза?
Аромат помидорных листьев из палисадников напоминает запах подвала. И кошачий запах.
Здесь чайки на крышах истошно стонут, вторя церковному звону.
Как в Магадане, кошки пятнисты, подобны ОМОНу.
Отмотавши срок за сроком, доверяю жизнь сорокам. Песни свои поют воробьи, братья мои.
Во дворах тихо лают собаки, не зло. Затем петухи орут, а к утру чайки.
А женщины вчера кричали, будто слона рожали.
У меня несколько лет назад чайки поселились в груди: когда засыпаешь, слышны хрипы на бронхах, не исчезли они и в этом теплом городе.
В Магадане видел: чайка с вороном спорили из-за рыбьей головы. С грехом пополам поделили. И тут третья чайка подлетела, тогда первая в летное бегство ударилась. А было это возле агробанка. Ну, где старое кладбище. Я когда по Магадану прогуливаюсь, прохожу два кладбища и родильный дом и сокрушаюсь, что из мальчика для битья превратился в дедушку для питья.
Старая поговорка; ребенка нашли в капусте. А он конвертируемый?
Здешние коты любят смотреть на мир из-за бетонного укрытия. Порожек подъезда — вылитый дзот для Мурзика, идеальное укрытие от собак и от людей.
У собачки рыжина, будто прокуренная. Псинка взвизгнула, как свежая авторезина на крутом повороте. Вторую собаку, пуделя, я признал за шапку, хотя Стас и другие видели в нем обезьянку.
Краем уха слышал по радио, с мгновенным ужасом, что продается мальчик. Но это не торговля людьми, это собака, песик ценной породы. Умный такой, как вуточка.
Неподалеку от дома Стаса находится пострадавшая от известного на всю страну взрыва террористов пятиэтажка. Об этом памятный знак.
Коллектив городского кладбища в дни федерального траура проводит похоронную церемонию без звукового сопровождения. Минуты траурного молчания сливаются в белое безмолвие.
У подъездов панельных домов скамейки, отполированные старыми юбками. Старушки, обсуждающие плохо простиранные майки, Маню и Лидку, приходящих в них к алкашу Пете. Все это по-прежнему служит мощным воспитующим фактором. А вот злодеев с бомбами не уследили.
МЧС — мьясо чи сало. Надо было зачислить старичье в тайные агенты, провести стажировку на полигоне специального ведомства, с выдачей спецмолока. Старики, словно обидевшись на государство, помалкивают в тряпочку.
А есть тут один, сын подъезда, в сумасшедшем доме пока обретается, говорит: до тех пор теракты не прекратятся, пока солдатские матери свое веское слово не скажут. Не генералы, не политики, а вот если русские женщины пристыдят матерей боевиков, то это может сработать. Сработает, если эти сыновья поперек кровати умещаются.
С жарой поможет побороться холодное оружие тульских заводов.
За ошибки надо платить, а скупой платит дважды, да еще дает на чай-чифирок, если ему дашь на водку.
С другого конца улицы Ленина, возле вокзала, возвышается в соснах каменный храм и каменное коллективное надгробие. Умершие за правое дело похоронены в правом крыле кладбища. Люди другой веры, другой культуры, сердце скорбит и по ним. Странное чувство, похожее на прозрение, будто после пожизненного заключения тебя ждет посмертная слава. В краю бездорожья ты был бандитом с большой дороги, в краю дураков — палатой ума. Палатой мер и весов.
Здешний образ жизни определился древним ледником, мешающим земледелию. Из камня здесь делали все, в том числе крест на храме. А православный материал — дерево. Из камня не сделаешь такие маковки, как из дерева. Хотя древесины в этом краю много. Как раз деревья — это то, что объединяет. Каменный дом можно строить и одному, а деревянный только сообща, бревно один не поднимешь, и от бревна идет наш национальный характер, противоположность индивидуализму.
Уработаешься, брякнешься бревном, а на сердце камень.
