Возле самой тахты она ставила магнитофон, включая француженку Патрисию или Милву с ее модернизированным танго. Это тоже было элементом самозащиты. Голоса певиц заглушали бормотание Марка. Слова любовника - нелепые, одолженные из лексикона ясельной детворы, как щепоть соли, растворялись в густом музыкальном вареве. Она ощущала их эмоциональный вкус, но не вникала в содержание. Оно было ей недоступно, как сказанное на языке ацтеков или мифических нибелунгов. Кончалась пленка, кончались и его слова. Устремляя взор в потолок, Марк расслабленно замолкал. Теперь наступала ее пора. В подобном состоянии его можно было любить - и любить вполне по-человечески.
Чуть позже он одевался и уходил. Рита знала, что дома его ждет Вероника - не жена и не подруга, а главное - не соперница. Странное дело, но Маргарита поняла это очень скоро. Чутье подсказывало, что обе они пассажирки одной лодки. Марк представлялся ей океаном, а вот лодкой, которую он покачивал и ласкал ладонями волн, было нечто необъяснимое, по сию пору скрываемое и от нее, и от Вероники.
***
Ботанические словари - талмуды в три-четыре и более килограммов оказались пусты. Марк напрасно слюнявил пальцы, рыская по страницам и по абзацам. Наука не знала о флоре ничего. Фотосинтез, размножение и рост, тысячи видов, разбросанных от одной планетной макушки до другой - все это совершенно не походило на то, что успел узнать он. Книги, справочники и статьи с одинаковым занудством перечисляли сроки цветения, количество тычинок и пестиков, наглядно на фотографиях живых срезов поясняя многослойность стебельчатой плоти. Даже в разделе орхидей Марк не нашел ничего интересного. Господа ученые обращались с флорой так же просто, как с фауной. Красота и живое отторгалось, как нечто постороннее, структурный материализм выпячивался на первый план, с удовольствием помыкая действительностью, претендуя на золотую единственность. Апологеты прогресса не церемонились с окружающим, поскольку это окружающее измерялось и взвешивалось одними и теми же весами. Никто из них не желал понимать, что можно изрезать человека в микронные куски, но при этом никому и никогда не докопаться до души. Вероятно, именно по этим причинам Марк так и не потрудился отыскать точное название своего цветка. Он заранее воспринимал его, как чужое, данное человеком - то бишь, тем, кто не разглядел главного, а значит, ошибся и в определении.
Откидываясь на спинку стула, Марк устало закрывал глаза. Мозг умирал, заставляя оживать что-то находящееся вовне. Путь в астрале был короток и сладок. Мгновение, - и ОНИ снова встречались. И снова начинался взлет - без перегрузок, без вестибулярного трепета. Теперь и "выворачивание наизнанку" давалось легче. Из куба в плоскость, а из нее - в безымянное фигурное марево, гранями расползшееся по нестыкующимся системам координат. Быть всюду и внутри, ногами в прошлом и головой в будущем - казалось уже естественным. Но еще волшебней было превращаться в многоглавого дракона, зеленым дивом зависающим над мудрствующей травой. Кроной становилось само естество, каждый лист уподоблялся глазу, а корни растопыренной, почти человеческой кистью уходили в земную глубь, путешествуя в среде, не менее замечательной, чем атмосфера.
Иногда, впрочем, случались и сбои. Его хрупкий и нежный гид исчезал. Так исчезает на танцах та, ради которой, собственно, и хотелось танцевать, немедленно повергая в апатию и полное равнодушие ко всему происходящему. У Марка до апатии дело не доходило, но он терялся, чувствуя, что начинает трезветь, что в сознание робко закрадывается предположение о неуместности всех его восторгов и полной иллюзорности всякого чуда.
Живущие у пирамид не знают их магической силы, и может быть, будни ИНОГО воспринимались Марком, как сказка, в то время как сказки никакой не было. В какой-то степени это становилось похожим на цирк, где за потешностью зверей стоит страх и труд. Марк в самом деле трезвел, одновременно понимая, что подобный призыв к отрезвлению его совершенно не устраивает. Он был пьян и желал таковым оставаться...
