— Мы понимай. Зачем не понимам! Торговаться хочешь. Калистрат знам, большой купец будет, кыр-гыз лупить хочет. Э-эх!… — Вздохнул и, легонько дергая попа за рясу, сказал робко: — Слушай, баба тебе надо, десять молодых баб дадим, цха-а!… Чаксы баба — девка! Кумыс — бочка, каждый утро-вечер — баран, козы ешь! Минь шаман Апо умират — шаман будешь — ходи с богом своим!
— Это ты мне? С нехристями, немакаными?…
Из тележки уже сказал шаман:
— Твой цена очень большой! В мой башка не влазит, не понимай…
С воем, причитом бежала у плетня Агриппина. Волосы по плечам, по груди как пена, а голос как камни в пене — режется:
— Ой, чует мое сердечко — разрывается… на беду едешь… Солдатушек с вами пять десяточек — побьют вместе что с батюшкой восстанщики с гор. Восподи!
Земля плакала, слезилась. Туча как бельмо в небе.
Офицер в седле, сонный, как увядающий цветок. И только губы — алым-ало.
Сказал Миронов:
— Не комедничай. Какая беда! На байге отряды в тысячи сберем. А восстанщики ваши только от податей бегают. Выпорем — перестанут.
Как хмель по кедру, заплетаясь в плетнях, причитала Агриппина. Молодело лицо, глаза молодели.
— И за што ты, восподи, наказываешь, за што ты гневаешься?… Батюшка в разбойники-грабители пошел; милый с батюшкой на сабельки… Владычица ты моя Аболатская!
— Будет!
Ударил лошадь плетью меж глаз. Прыгнула она к туче и, отскакивая злобно от дороги, понеслась. Сапог лаковый; в нем выглянувшее из туч солнце. Клок грязи — как воронье крыло на плетне.
Нет офицера Миронова.
Прутья плетневые отламывая грудью, билась Агриппина.
Подошел, прихрамывая, Семен, пьяный. Зачерпнул грязи в руку, в лицо ей плеснул.
— Гуляй, Грипка, пьянствуй! А я по Митрию поминки справлю. Завтра хоронить будем — привезли Митьшу.
И, плескаясь косым плечом в холодном и сером ветре, бормотал:
— Бате-то… Калистрату Ефимычу… я еще с ним сквитаюсь, мы еще ему кишки высушим. Попомнит!
Костры у киргизов желтые.
Костры у русских желтые.
Собаки лают у киргизов. Собаки лают у русских.
А перед собаками поляна песчаная. Выбегут на поляну собаки, с одной стороны — русские, с другой — киргизские, лают и воют.
Через три дня байга — знают собаки.
Знают это и люди. Потому и съезжаются: по одну сторону русские, по другую — киргизы.
Табуны по тропам идут — куда киргизы без табунов!
Ружья по тропам идут — куда русские без ружей!
А собакам весело — мясо варить будут. Много табунов, много. Мясо валяться будет (ружей много).
От костров оранжевый дым.
У костра сидит шаман Апо, приехал. Киргизы вокруг. Табак за щеками. Ребятишки голые с овчинами, накинутыми на плечи.
На волосяных арканах лошади.
С арканов сорвался ветер лимонно-оранжевый, голову в небо задрал — мечется, лает.
А может, собаки лают?
Потому — ночь. Потому — костры. Потому — молчит Апо.
Призвал утром джатачников всех, аксакалов всех шаман Апо.
Розовый свет на травах, розовые деревья — скалы, крепкие, как камень, воздух режут, свистят.
Сказал Апо:
— Был у русского шамана. Не продает богов, а боги хорошие, богатые, в серебряных халатах и плоские, как деньги. Хорошие боги.
— Надо богов русских, — сказали джатачники. — Надо тех богов, которые воевать с русскими любят. Ты как думаешь?
Отвечал Апо:
— Мысли мои засохли, как степь летом. Всю ночь в прохладе сидел, думал…
— Скажи, шаман?
— Не отдает богов русских самый жирный русский шаман. Не отдает, и не продает, и в шаманы к нам не хочет. У русских — водка, у русских — ящики поют, у русских — хорошо…
— Ладно!…
— Ладно!… Думал я и скажу: надо богов у русского шамана украсть.
Поглядели джатачники на золу священного костра, на кобыз, на одеяние шаманье и глазами вздохнули:
— Бисмилля!…
Сказал самый старый, самый смелый, у которого борода — аршин бязи:
— Трудно!… Бить русские будут, одного до десяти смертей бить.
— Трудно, — подтвердили джатачники. — Русские бьют сильно!
— Сильно, — сказал самый старый, — я только коней воровал — как били! А за богов — может, моего умершего отца бить будут… Они хитрые.
— Они хитрые!…
Замолчали.
От дыханья перегородка трепещется, жестяные сундуки запотели, зола отяжелела — горько дышат киргизы.
