— Калистрату Ефимычу нижайшее! Заворачивай к штабу, я тебя чаем угощу.
Заскочил на грядку. Бойко ухмыляясь, дернул левую вожжу:
— Сюды, Ефимыч. По торговле али так?
— Так.
— Ну, и ладно! А то тут двое каких-то из городу торговать приехали, може, шпиены? Ладно, ребята догадались — пристрелили… Сами-то ничо торгуем, а чужих нельзя. Ты как думаешь?
— Думаю — нельзя.
— Но, но!… — согласился мужичонко.
Распахнул ворота, пригладив у лошади мокрую шерсть, стал распрягать. Рассупонивая хомут, крикнул из-под шеи:
— А ты в горницу проходи, Калистрат Ефимыч! Я вот скотину-то обряжу, самовар доспею.
Настасья Максимовна спросила робко, протяжно:
— Черноусатый куды нас завез, Листратушка? Стра-ашна… Завез, а сам соскочил да убег. К разбойникам, что ли?
Калистрат Ефимыч, легкой походкой подымаясь на крыльцо, крикнул:
— Баба-то, Наумыч, спрашивает: к разбойникам, что ли, привезли?
Мужичонко, освободив лошадиную гриву из хомута, сказал неразборчиво. Лошадь, устало, радостно потягиваясь телом, ржанула.
Тонко пахло в горнице кожами, воском. Вбежал мужичонко, суетливо полез под кровать.
— Прямо без бабы беда! Щепу на растопку нащепать не из чего.
— А баба-то где? — спросила Настасья Максимовна.
Мужичонко вытер ладонью пот со лба; кривя поочередно щеками, ответил:
— Убили, Максимовна, как есть убили. Всю голову развалило. Разрывная пуля, бают, а бабы нету.
— Да кто?…
— Волость наша бунтовала, под Толчака не шла. Казаки, что ли? Не видал.
Вошел серб. За ним длинный, бритый, с подпаленными глазами, в короткой до колен английской шинели. Длинный человек, не снимая фуражки, остро пожав руку Калистрата Ефимыча, сел за стол.
Бронзоволосый Наумыч втащил самовар.
— А ты, Максимовна, за хозяйку — разливай давай!
Серб, указывая на длинного, сказал:
— Никитин. Начальник…
— Микитин — расейский, бойкий! — подскочил Липатыч. — Ты с ним, Ефимыч, про веру свою поговори…
Никитин спросил:
— Из Талицы?
— Оттуда, парень…
И резко, словно дробя камень, спрашивал длиннолицый подпаленными серо-фиолетовыми глазами:
— Кого привел? Кого дашь?
— Сам… Никого у меня нету.
— Никого? А там?. Вера твоя?
— У веры моей странные да убогие калеки были.
— Не надо таких.
Помолчал Калистрат Ефимыч. Твердая синяя борода у него, голос потвердел.
— Приехал я, парень, посмотреть. Дом-то я бросил… А тут…
— Посмотри… Убежишь, донесешь — убьем. Отставил стакан, поднялся — длинный, в светлопеленой шинели Серб темным глазом по нему повел. Калистрат улыбнулся радостно.
Вышел он, неслышно ступая, как лист по земле.
Хитро подмигнул Наумыч, сказал:
— Вот сосватал! — Поднял кверху кулак и добавил: — Гора!
Расплывчато пахло кожами и овчинами, подвешанными у потолка, на жерди. Светло-желтые у мужиков головы. В широкие двери виднелись привязанные на выстойку лошади.
В амбаре заседал штаб.
Калистрат Ефимыч сидел на ребре закрома. Мужики лежали на кошмах. Молодой белоусый парень говорил торопливо:
— Офицеры, те, значит, у новосел кабинетские земли отымают и кыргызам дают, потому кыргызы для Колчака полки диких дивизий сооружают. А новоселы воевать с Расеей не хочут — родина, грит, и потому никаких не хочу!…
— Ета правильно! — весело сказал рыжебородый Наумыч.
Старик с зыбкими зелено-золотистыми глазами заговорил:
— Однако… надо, паре-батюшка, по новоселам-то гитатера послать… Штобы насчет восстанья и на Лисью звал… Однако без етова ничего не будет, понял?…
Сверху, с жердей, кисло пахло овчинами. Рыжебородый толкнулся локтем.
— Овчина-то, Ефимыч, от Калмыкова осталась. Мы уберегли… а ты гришь, разбойники! — И вдруг визгливо закричал: — Это ты, Митрич, правильна! Новосел, он — што хмель! Вьется, а без толку! А прямо-то он, может, и на небо угодил бы! Очень проста, едрена лопатка!
Мужики заговорили разом. Торопливо докуривая цигарки, вошли еще трое.
Никитин, прислонившись к стене, упорно разглядывал Калистрата Ефимыча. От яркого света лицо его казалось зеленовато-желтым. Блекли тонкие, как лепестки, веки.
Выходя из амбара, рыжебородый восторженно сказал Калистрату Ефимычу:
— Каку машину завел, а? Я им баял, ета настоящий большак, во-о! А они, видмеди, не верют.
