Было это в одном курорте на Южном берегу. Я жил у своих друзей в лучшей свободной комнате: друзья мои занимались «туберкулезной промышленностью», как в шутку называют в Крыму курортное дело. Когда приезжие снимали мою комнату, я переходил в другую, свободную. И так, странствуя из коридора в коридор, из этажа в этаж, очутился на самом верху, на башне.
Вокруг моей башни на крыше дома была устроена широкая площадка с лавочками; сюда постоянно приходили жильцы любоваться видом Генуэзской крепости, восторгались, пели, шутили, объяснялись, и каждое, даже тихо сказанное слово было слышно в башне, – вот отчего эта комната оставалась всегда пустой.
Все, должно быть, издавна привыкли думать, что башня пуста, и не стесняясь говорили все. Я кашлял, стучал, меня пугались, вскрикивали, убегали. Но мало-помалу и я привык не обращать внимания, и ко мне привыкли.
И мало было интересного для наблюдения в этом почти исключительно дамском пансионе. Дамы были все скромные; кто не имел средств, чтобы поселиться у дорогого и веселого Александра Безродного, кто боялся прямо подступиться к веселью, постоянно ссорились между собою, скучали, и все представляли себе, что настоящий Крым не здесь, а где-то там, у недоступного Александра Безродного.
Поселился одно время и у нас веселый кавалер, но с ним стало еще хуже: все дамы разделились на две злейшие партии. Едва-едва как-то отделались от этого кавалера, как в его комнату прибыл другой; тот ухаживал, этот прямо стал делать серьезные предложения и распугал весь пансион. После этих двух неудач владельцы пансиона расстались с мыслью развеселить своих дам способом Александра Безродного и в свободной комнате поместили старичка Михаила Ивановича со старушкой Прасковьей Михайловной. И вот, как это ни странно бывает, чего напрасно ожидали от молодых, веселых людей, сделали эти очень старые люди: они соединили обе наши враждебные партии без всяких усилий со своей стороны. После обеда приходил на площадку Михаил Иванович с полными карманами конфект и бубликов. Строгая Прасковья Михайловна всегда приносила с собой книжку толстого журнала и принималась читать что-нибудь вслух. Делая вид, что внимательно слушает, Михаил Иванович потихоньку бросал вниз из одного кармана кусочки бубликов собакам и птицам, а из другого – детям конфетки: внизу собиралась большая толпа детей, птиц, собак; все это возилось, пищало, шумело, но Прасковья Михайловна читала журнал, не обращая внимания на то, чем забавляется Михаил Иванович, как хороший священник служит Богу и не замечает толпы. Это повторялось у нас каждый день, и мало-помалу все привыкли к этим старичкам: кто присаживался слушать чтение Прасковьи Михайловны, кто под журчание чтения просто любовался морем, кто из старых дам, переживая давно прошедшие времена, задумчиво что-то вязал. По утрам обе когда-то враждебные партии уже начинали совершать совместные горные экскурсии, гуляли в общественном парке, катались на лодке. Было очень ясно, сухо, тепло, почти жарко. Но ранней весной в Крыму это бывает, говорят, перед сильной грозой и страшным ураганом…
Рано я вышел на площадку башни и видел, как Михаил Иванович направляется в горы со своей строгой старушкой. Смешон был старичок в своем костюме туриста, как будто на него были надеты две юбки, подлиннее и покороче. Как всегда, старички шли, окруженные детьми и собаками; направо и налево сыпались конфетки и бублики. У Прасковьи Михайловны и на этот раз, как всегда, была какая-то книжка. Они, конечно, отправлялись к Царской площадке, где в тиши утесов Прасковья Михайловна обыкновенно читала вслух, а Михаил Иванович, делая вид, что внимательно слушает чтение, пускает с пальца божьих коровок.
– На Царскую площадку? – крикнул я.
– На Царскую! – весело ответил Михаил Иванович. – Идем обед зарабатывать.
Я тоже скоро отправился в горы, забрался высоко и так до вечера пробыл возле одной знакомой висячей горной сосны. Вечером, подходя к дому, я услыхал какой-то подозрительный небывалый шум в нашем пансионе, и зачем-то из соседнего пансиона к нам шли чужие люди. Я спросил на ходу, что случилось, и мне ответили странно:
