Сердце таяло, грудь растворилась, голубок стучал, и Пимен выступил…
Такие были ангельские слова на устах, а сказались только:
– Человек я малограмотный… Удивился архиерей.
– Мясник я, Пимен… так что я от себя научился, а у меня коровы, хочу Божьего дела, а у меня коровы..
Все путалось, все говорилось не то, и вдруг пошел на поправку с отчаянием.
– Слышал я, как вы у батюшки арбузик просили, а он вам подает паникадило… Вот и я так: хочу арбуза, мне подают паникадило, хочу Богу молиться – арбуз мешает.
– Густо замесил! – шепнул и толкнул Саморока батюшка с паникадилом.
Саморок вовсе спутался. Прозвенел третий звонок; архиерей благословил всех и умчался.
– Густо замесил, – сказал громко батюшка, – нужно было о Боге, а ты о коровах.
– И об арбузе! – засмеялся второй батюшка.
– Вот он и уехал! – смеялся третий. Животики надорвали батюшки, сами себя застыдились, озирались кругом – не видно ли? Подымали благообразные апостольские лица, проводили для успокоения по всему лицу и бороде ладонью – ничего не помогало, ослабевали пружинки, и все один за одним ложились и хватались за живот.
– Густо замесил, Саморок! Посмотрел на них Пимен серьезно и вдруг как бы отрезвел; так посмотрел, что и попы успокоились и участливо стали Пимена спрашивать, чего он хотел от архиерея.
– Есть у меня векселек, – загадочно ответил им Пимен, – человек я маленький, темный человек.
– Густо месишь! Подлей водицы!
– Так вот у меня, батюшки, есть векселек, хотел это я векселек предъявить…
Покачали головами попы, разошлись, и с ними разошлась по городу молва о новом Пимене, о его векселе.
Так впервые тут помаячило Пимену, как бы это собраться всем чающим и предъявить вексель обещающим… Сначала он стал робко об этом говорить, нащупывать, как кто о Боге понимает, как верует, и мало-помалу он с этим вопросом плывет, как броней одетый корабль, и все вокруг него, как вода, раздается. Откуда что взялось! Себя самого за последнего темного человека считал, и вдруг от его вопроса все зашевелилось вокруг. Что же, если бы настоящий-то пришел и спросил по-настоящему?
Вернулся архиерей с юга. Докладывают ему, что вот человек по городу ходит с вопросом, и вопрос этот вредный. Вспомнил архиерей, как ему на вокзале какой-то пьяный великан бормотал о коровах и об арбузе, и послал к нему миссионера Круглого.
– Какой это у тебя вопросик? – спросил Круглый. Был теперь Пимен уж не тот смирный, что искал только случая упасть на колени и благословиться идти во блата и мхи непостоянные утверждать неколебимую ограду каменную, – Пимен теперь стал Саморок, первый чающий, вексель предъявляет обещающим.
– Вопросик, – сказал Саморок, – самый простой: спрашиваю, есть ли Бог? Отвечают: «Как же не быть Ему?» Проверяю обещающих: есть ли Бог? Обещающие не дают ответа. Мой вопрос самый простой: скажите мне сразу, есть ли Бог?
Улыбнулся Круглый.
– Есть ли Бог? – Да как же нет? Один ученый сказал: если и нет Его, так надо бы выдумать.
– Зачем выдумывать?
– А чтобы такому, как ты, прислониться.
– Понимаю, – сказал Саморок, – вы, стало быть, веруете, что Бог есть забор, веруете забору, а зачем же вы обещаете Бога?
Смутился Круглый: это же он не про себя, это он про одного ученого француза говорил.
– А сам как? – страшный приступил Саморок лицом к лицу, глаза, как ножи. – Сам как веруешь?
– Я вижу, – ответил Круглый, – ты хочешь, чтобы я тебе живого Бога на блюде подал.
– Хочу живого, а вы мертвого, вы мертвого нам обещаете. Дивился, несказанно себе самому дивился Саморок, откуда же это у него, у последнего человека, власть такая явилась смущать и даже потрясать, и в гнев и ярость приводить больших людей самым простым и первым вопросом: «Есть ли Бог?».
Так раздумывая, как всегда о чающих и обещающих, шел однажды по улице Саморок, и день обыкновенной человеческой жизни показывался ему в неясных обрывках, несвязанных: там говорили о белых усах – почему о белых? Там барыня хвалилась, что горничная у нее грамотная и может читать вывески; там в открытую дверь храма виднелась горящая зеленая свеча; там лежали окорока для праздника, шли исповедоваться, и тут же ветчину торговали: вперед знали, что Бог простит грехи, и нарочно дорожка скользкая усыпана была черными углями, чтобы грешники не упали и все у них кончилось бы с грехами благополучно, а то грешников не будет, к кому же тогда пойдет ветчина? Угольки рассыпали два мальчика и, рассыпая, спорили, кто старше, Христос или Боженька.
