— Почему ж собственной не...
— А потому, что мопед вам купил папа, на папины деньги, вот почему, — отрезал Мокеев, уже начиная сердиться на этого пацана, привыкшего задираться и стоять на своем. Он и дома, наверное, настоял на своем, и любящий папа выдал ему мопед за двести рублей — то ли на радость, то ль на погибель...
— Вот что, Санин Евгений, поскольку я вам говорю одно, а вы там про себя мните нечто совершенно другое, приходите-ка за мопедом с папой...
— В командировке он.
— Тогда с матерью.
— Она с ним уехала.
— Так. Вместе, значит, уехали.
— Вместе.
— У вас что, большая семья? Кто из детей, кроме вас, Женя?
— Сестра еще, в первом классе.
— Так. Ну что ж, мне торопиться некуда — мопед арестован, вы можете быть свободны. Приедет отец — милости прошу за мопедом и на душеспасительную беседу. Желательно в мое дежурство, после праздников, ясно?
— Да.
— Иди, Женя, корми сестренку.
Санин Женя потоптался и ушел. «До свиданья» не сказал — не до того Жене Санину.
— Расстроил человека, — сказал Мокееву Олег.
— Кто его знает! У меня впечатление, что я сам больше расстроился, — сказал Мокеев. — Веришь, я как вижу — пацан на улице падает или просто спотыкается, у меня в паху холодит, будто сам валюсь... Раньше не было, а как сына вырастил — холодит. Своему я мопеда не куплю, это уж будьте покойны...
— Что так?
— А так, баловство... Денег не жалко, но ведь дорого, по нашим-то прибылям. Но не только в том, а как бы сказать... вот, видишь, этот Женька крутит, чтоб дело без отца обошлось... а понятия у него нет — что мопед денег стоит. Он сам копейки не заработал. Он об этом просто не мыслит. Это ж видно, чистенький паренек, как носовой платочек... Я, понимаешь, боюсь своего парня испортить. Вольной валюты ему не даю. Валя в школе тоже не ах какие тыщи зашибает, очень не разойдешься... А сам я в четырнадцать лет шестьсот рублей домой приносил, копейка в копейку. Семь классов кончил — и работать. В совхозе мать счетоводом, она рублей семьсот приносила — деньги еще старые были, да я шестьсот. А работы были — воду возил от речки, бочка круглая, лошадь старая, подъем крутой. В речку загонишь телегу задним ходом, да черпаком, черпаком, а черпак ведерный — наломаешься, пока бочку нацедишь... А в гору заскрипит телега да вода из горловины побежит — веришь, так бы ладонями и собрал обратно, да. А ты говоришь — мопед... Самое выгодное дело было, но это через год меня допустили — камень ломать. Бригада была, мы этот камень там же, у речки, ломали — на берегу, из обрыва. Потом известь из него производили... Он такими плитами ломался, так мы, пацаны, эти плиты на телегу по двое, по трое кидали, враскачку. Поворочал я всласть. И про мопеды — знаешь, Олег, — не было про мопеды разговору...
Мокеев поводил пальцем по стеклу на столе. Под стеклом лежала телеграмма отца.
— Теперь время другое, — сказал Ростислав Яковлевич. — Благо, понимаешь, состояние растет...
— Другое, — согласился Мокеев, — кто спорит! Но я так понимаю, Яклич, что для всякого состояния у нас должен быть один закон: удовольствие пусть вперед работы не забегает. Иначе мы себя испортим.
— Это так, — сказал Яклич.
Вошел Суржин, или, как в ГАИ все его звали, лейтенант Володя! Было три Володи, все Андреевичи. Этот был лейтенант Володя, в отличие от двух капитанов.
Лейтенант Володя был старым приятелем Мокеева, занимался он дорогами, строителями, неурядицами и непрерывным улучшением организации движения. Улучшение это всегда во что-нибудь упиралось, часто в непредвиденное. Лейтенант Володя каждый раз, встречая административное препятствие, удивлялся, искренне, по-детски горячо доказывал «смысловую сторону вопроса», смешно разводил руками, когда его не понимали или делали вид, что не понимают. Потом, немного остыв, лейтенант Володя приступал к длительной осаде, готовил убедительные письма в инстанции — о «смысловой стороне проблемы», подшивал ответы, составлял графики, вычерчивал схемы, словом, как он выражался, «развивал и двигал». Наверняка и теперь лейтенант Володя развивает и двигает какое-нибудь очередное и очевидное дело и сейчас просто зашел поплакаться старому приятелю в жилетку.