Она взбегает по лесенке, нетерпеливо давит на вечно западающую кнопку лифта, озабоченно глядит на маленький циферблат на запястье. Хорошо, хоть с работы удалось отпроситься на пару часов пораньше! И все равно времени в обрез.
Катька позвонила вчера уже ночь — за полночь и в приказном порядке велела быть в двадцать ноль-ноль у «Парижской жизни». Два года они не виделись. Надо же. А ведь раньше такого не случалось.
Раньше вообще много чего не случалось. Не случалось, например, чтобы ей не хотелось идти с любимой подругой в ресторан. Не случалось, чтобы раздражали взгляды мужчин на улице. Не случалось, чтобы вдруг накричала на него, когда он с самодовольной радостью рассказывал о купленных специально для нее билетах на «Квартет И». Не случалось, чтобы не радовали приобретенные по случаю весны и зарплаты легкомысленно дорогие джинсы. И уж точно никогда не случалось, чтобы не приходило к ней по весне чувство такой буйной радости жизни, что хотелось любить всех. Не только Буську, маму и папу, а вообще всех, даже стерву Вольнову, распускающую о ней сплетни по всему офису, даже «Аншлаг» в телевизоре. Тогда она могла себе это позволить…
Им тогда было по шестнадцать лет, а Дашке и вовсе пятнадцать, потому что слишком умные родители отдали ее в школу с шести. Эта разница была почти незаметна, разве что по сравнению со своими легкомысленными сверстниками она была еще более легкомысленной. Учителя на родительских собраниях лишь разводили руками:
— Дашенька Мухина… Н-да… Ну что вам сказать, девочка милая, очень приятная девочка, способная, только вот совсем, совсем не старается. Ей бы усидчивости побольше. А уж легкомысленная! И о чем она у вас все время мечтает?
Она усмехается, вспомнив растерянное, улыбающееся лицо мамы. И ругать-то дочку вроде не за что. Что ж плохого, если ребенок никак не хочет распрощаться со счастливым детством? И слава богу.
А она и действительно почти всегда находилась либо в состоянии легкой задумчивости, пребывая в мечтах довольно приятных, если судить по ее то рассеянной, то озорной улыбке, либо же, и довольно часто, в состоянии неистового веселья. Чему немало способствовало тесное общение с еще одной легкомысленной юной особой — соседкой, подругой, отличницей, заводилой и хохотушкой Катькой Симоновой.
Сима была старостой и лидером класса. Веселая, сильная, с ярким приветливым лицом, с озорным блеском в больших темно-зеленых глазах, она была полной противоположностью тихой, маленькой, пассивной Дашке. И все же у них было много общего — песочница во дворе, Марк Твен в детстве, театральный кружок, инженерные профессии родителей, а главное — одно на двоих, но необъятное чувство юмора. Стоило им сойтись вместе — все! Хохотали до колик, до истерики, и этим хохотом заражали постепенно всех, находящихся в пределах слышимости, то есть — весь класс. Исключая разве что таких патологических личностей, как Танька Тимохина, для которой в жизни существовал один кайф — аккуратным почерком записывать в одинаковые бледно-зеленые тетрадки все, сказанное учителем. Предмет при этом значения не имел. Был еще Дима Безлепкин — он тоже был равнодушен к их волнообразному веселью и, лишь когда шторм грозил достичь девяти баллов, втягивал голову в плечи. Очевидно, боялся, что и его захлестнет их юность, веселье, счастье бездумного существования. А Дима этого не хотел. Дима был случаем для психиатра.
«И не он один!» Она аккуратно укладывает на затылке непослушный каштановый хохолок. Эта маленькая, но раздражающая подробность — вот, пожалуй, и все, что осталось от слишком счастливой юности.
Этой весной радость почему-то не пришла. Весна пришла, а радость — нет.
«Совсем старая стала!» Она торопливо смывает с лица легкий налет утренней пудры. Больше смывать нечего.
«Даже краситься на работу перестала. До чего дошла! Зато ему так больше нравится…»
— Пусть своей жене указывает, как ей макияж делать. Или дочке! — говорят подружки-сослуживицы. — Ишь, нашел сладкую! Губа у мужика не дура!
— А ты имей в виду — поматросит и бросит! — горячатся разведенные.
— На чужом несчастье счастья не построишь, — вздыхают замужние.
