«Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь…» Из темноты машины Цой открывал давно забытую истину ей и высокому молодому человеку в джинсах и расстегнутой куртке.
Зачем он вышел? Может, хотел высказать ей все, что думает, по старой автолюбительской традиции. Или проверить машинные внутренности — в конце концов, от такого торможения они могли оказаться в шоке гораздо большем, чем Оля. А может, просто решил протереть заляпанное стекло.
Как бы то ни было, ничего этого он не сделал. Наткнувшись на очередное препятствие, Оля все-таки подняла глаза. Но она вязла в мыслях, а их было сегодня исключительно много, и были они, видимо, таковы, что парень вдруг шарахнулся от ее взгляда. Почти физически отшатнулся, застыв и лицом и телом. А Оля, удивленная и слегка развеселившаяся, двинулась дальше. Осознавая себя героиней одного из тех случаев, полулегендарных и все же реальных, о которых говорят или пишут в книжках странные фразы, что-то типа: «убила взглядом». Потому лишь, что просто не успела спрятать душу за вежливо-равнодушным фасадом лица… Ох, бедный парень! Надо же, попал под раздачу.
Старость наступает, когда вдруг обнаруживаешь, что плохой погоды в природе не бывает. Реально не бывает.
Сырая ноябрьская наледь. И острая снежная крупа вылетает со всех сторон, как конфетти из новогодних пушек. И свитер под облегающим, еще по-осеннему элегантным пальто до озверения колет спину, отвыкшую за лето от изощренных зимних пыток. Колет тысячью иголок, несмотря на то, что выбран самый, казалось бы, мягкий и тонкий, несмотря на то, что за эту мягкость и тонкость пришлось заплатить цену жаркого, толстого и негнущегося китайского пуховика… А по фигу, все равно все чешется. Зато тепло. Тепло хотя бы груди и спине, и это тепло позволяет терпеть ледяную, заставляющую съеживаться и поднимать плечи непобедимую бесцеремонность, с которой гнездится в уютном воротнике стеклянная змея холода.
Странно… Иногда тратишь ползарплаты на косметику и полдня на макияж, экстатично соблюдая советы модных журналов, потом танцуешь голая перед зеркалом, потом идешь куда-то, куда давно мечтала пойти, — и хоть бы что… Но бывают такие дни, когда ты ненакрашена, и даже не очень причесана, и на душе у тебя не праздник… и весь этот день с удивлением ловишь на себе внимательные взгляды, заставляющие оттирать с подола мнимое пятно и думать в невольном досадливом раздражении: «Ну, уставился. Гм… Дурак, что ли? Или маньяк?!»
Когда ловишь такой взгляд, в душе рождается смутное воспоминание о чем-то, чего не было и, вероятнее всего, просто не бывает, желание, которое редко просыпается, но все время дремлет где-то в крови, как неизученный вирус. Однако удивляться тут нечему — давно известно, что счастье, подобно алкоголю, расслабляет мышцы лица, делая его неинтересным и плоским. Счастливое лицо спит, в то время как гнев, страдание, голод — эти непревзойденные косметологи — вмиг подтягивают черты, заставляя их становиться более тонкими, а взгляд содержательным.
Старость наступает, когда понимаешь, что можешь привлечь любого мужчину, какого пожелаешь, почти любого… Только вот уже совсем не понимаешь, зачем это нужно.
Впереди, сквозь туманную пелену мороси, в океане мокрых машин и холодного неона, вечным маяком светит коралловая буква Ì. В ней так много всего. Восторг, когда, замирая животом от предвкушения праздника, она смотрела на пролетающий космос серых проводов тоннеля по дороге из Перова на ВДНХ. По выходным родители дарили Оленьке дивные прогулки. Сомнамбулические возвращения из театра теплой весенней ночью и поцелуи на эскалаторе с тем ласковым мальчиком, который так и не осмелился сделать ее женщиной, оставив это кому-то другому. Пьяные, шумные, бесподобно неприличные студенческие поездки, с курением в вагоне и пивом в руках — куда ехали и зачем, не помнили, кажется, уже тогда… Она любила метро. Все еще любила. Как многим неприкаянным скитальцам, оно дарило ей тепло зимой и прохладу летом. Даже теперь, когда Оля вдыхала вкусный резиновый запах новых шпал, шаловливый тоннельный бриз еще здоровался с ней на гулкой платформе, как славный старинный друг. А в вагоне — перегарная духота, и книга в мягкой обложке, и убаюкивающее покачивание вагона. И слаженное дыхание усталых людей уже предваряет дом — оранжево-голубую кухню, кресло в углу, влажно-теплое, почти летнее колдовство ванной, и постель, и книжка, и ты — со слипающимися неживыми глазами.
