Он очень крепко держал ее за руку и молча шел решительным, сосредоточенным шагом, почти бежал, так что она едва успевала за ним. И это было к лучшему. На улицах темнело и светлело одновременно — небо гасло, и зажигались витрины, а подсветка музеев была много ярче мягкого весеннего солнца. Но на мосту клубились теплые синие сумерки. Он вдруг остановился, прислонив ее к перилам. Она была готова ко всему — к вопросам, упрекам, насмешкам, к поцелую… только не к этому короткому сканирующему взгляду. Не к этой войне состояний. Тогда она впервые реально увидела, как стремятся уничтожить друг друга сомнение и надежда. Вспышки разрывов были до того яркими, что глаза пришлось закрыть.
Потом они снова стояли друг напротив друга, прижавшись к стенам под перекрестными взглядами старых английских леди. И она перестала разглядывать цветастый коврик на полу лифта лишь в тот момент, когда цветы закружились перед ней в замедленном тошнотворном хороводе. Она подняла голову и натолкнулась на тот же взгляд. Кровь рванула в голову, затопила лицо и тут же отхлынула от щек — вся собралась в губах, мягким покалыванием сообщая им гудящее чувство переполненности. Когда она прикусила губу, он невольно вздрогнул, испугавшись, что кровь брызнет из лопнувшей кожи и запачкает аккуратные воротнички старушек.
Через минуту она поняла, как сладко быть принцессой, щедро дарящей себя влюбленному зверю.
В Москве им удалось встретиться только на третий день — он был занят подготовкой к летним гастролям, да и на нее дела навалились со свойственной бесцеремонностью. И хорошо — слишком сильные эмоции, слишком совершенную близость, слишком острое наслаждение принесла ей эта поездка. О ее состоянии говорило хотя бы то, что в день приезда она проспала шестнадцать часов, не просыпаясь, в одной позе, как ребенок, «засыпающий» стресс. Потом проснулась, поела супу и проспала еще восемь часов — как раз до следующего утра.
А потом был почти год встреч, сокрушительных по силе эмоций и новизне открытий. Он вез ее в пустынный офис, в уединенный загородный дом, в сельскую Италию, к разбитным сумасшедшим друзьям. Он показывал ей подмосковный рассвет, нес на руках через горный ручей, поил пивом под футбол по телевизору. Он понемногу открывал ей свою сказку, где концентрация счастья была так велика, так отличалась от всего прошлого существования, что уже невозможно было сосредоточиться на чем-то, кроме него. Тогда дни и ночи мчались со скоростью настоящей жизни, которую она всегда предчувствовала, грезя наяву. Он гладил ее по голове тяжелыми пальцами и благодарно внимал признаниям, что порой слетали с ее губ. О них стали писать, они ничего не опровергали и ничего не подтверждали, счастливо и снисходительно улыбаясь трясущимся от азарта газетчикам и друг другу.
Он был порывист, даже пылок. Ошеломляюще искренен и чуток в минуты близости и потом. Он умел восхищаться линией плеч, прядкой волос и блестящими коленками. Есть такие мужчины. Он был честен с ней. И с самим собой. И с другими. Он никогда не обещал того, чего не мог выполнить. Он был понимающим, заинтересованным, милым. Уважал ее работу и оберегал интересы. Как мог, помогал и давал советы. Прикрывал, спасал и жалел. Его не в чем было упрекнуть. Есть такие нежные убийцы.
Когда она смотрела на него, ей часто хотелось плакать.
— Ты что? — спрашивал он встревоженно и недоверчиво.
— У тебя… Да нет, так.
Она замолкала, но догадка рвалась с языка, и он терпеливо всматривался в нее, как родитель в больного ребенка.
— Ну, что у меня?
— Такие глаза… Знаешь, я иногда думаю, что ты не человек. Вообще, часто думаю…
— Кто же я?
— Не знаю… может, ангел?
Он кривил губы в пароксизме самоиронии.
— Нет, я тебя не идеализирую, совсем нет, просто… Ну не может быть таких глаз у человека!
Тогда он вздыхал, грустно и разочарованно, обнимал ее почти по-отцовски и произносил фразу, непонятную и неизбежную, как пароль:
— Ох, глупенькая девочка, я так и думал…
Она ходила на его концерты. На сцене он превращался в заклинателя змей — гипнотизировал толпу густым, как желание, голосом, и она, потрясенная, видела, что сотни красивых головок, умело накрашенных и причесанных, сотни отменных молодых кобр плавно покачиваются в такт, в сладком трансе не отрывая влюбленных глаз от своего факира. Иногда в темноте зала к нему стекались алые огни бутонов. Его сектантки могли позволить себе только этот ни к чему не обязывающий дар, хотя отлично знали — он будет брать цветы неохотно, словно преодолевая страх, а потом беспечно оставит прямо на сцене.
