— Сейчас нигде. Состою на учете в бирже труда.
— Москвичка?
— Родители живут в Киеве, а я здесь у сестры.
Скучные, будничные ответы, скромный, потупленный взгляд, а кажется, что в комнату залетела весна, — оттуда, с Театральной площади. Атабаев вдруг рванулся к стенографистке… Евгения Яковлевна вздрогнула, отшатнулась.
— Что случилось?..
— Я забыл предложить вам снять пальто.
От воротника пахло духами. «Ландышами» — догадался Атабаев и вдруг подумал, что стенографистка очень молода. Девочка, почти школьница,
— Давно работаете?
— Не очень, — она покраснела.
— Сколько вам лет? Двадцать?
— Нет.
— Восемнадцать?
— Я не школьница. Мне двадцать три года. Но трудовой стаж у меня небольшой. Это верно. Если вам не подходит такая стенографистка, позвоните. Пришлют другую.
Как она краснеет. И лоб и шея. И такая чувствуется добросовестность. А ведь получить трехдневную работу для неё должно быть очень важно. Перчатки заштопаны, на локте старенького платья латочка.
— У меня работа совсем несложная, — сказал Атабаев. — Только задумываюсь иногда. Торопиться не надо. Наоборот, иногда придется сидеть и скучать.
Евгения Яковлевна вынула из портфеля линованую тетрадочку, остро отточенные карандаши. Расхаживая по комнате, Атабаев начал диктовать. На этот раз работа шла легко и быстро. Не отдавая себе отчета, Кайгысыз хотел подбодрить застенчивую девушку своей собранностью, деловитостью. Это помогало ему и самому. И мысли складывались лучше, и вспоминались самые интересные, характерные факты — состояние почти что вдохновенное. И казалось, что скромная безмолвная девушка, наклонившаяся над столом, подпирает его плечом.
Они пообедали вместе в номере и до вечера продолжали работать. На другой день работа шла также хорошо, а на третий Евгения Яковлевна запоздала. Атабаев волновался, пытался записывать свои мысли на бумаге, ничего не получалось.
Может быть, заболела? Как глупо, что не знает её адреса! И он снова и снова подходил к окну. Моросил мелкий московский дождик, сверху даже не видно людей, только черный атласный блеск мокрых зонтиков. Неужели не придет? Атабаев понимал, что дело вовсе теперь на в докладе: будет нарушена иллюзия существования вдвоем. Снова одиночество… Небо потемнело над площадью, крупный дождь забарабанил по зеленому наличнику. Атабаев распахнул окно. Капли упали на висок, на щеку, запах дождя, — какой-то особенный, московский, залах прибитой пыли и сырости. И такая тоска, необычная дневная тоска защемила сердце.
Зазвонил телефон. Знакомый милый голос:
— Извините меня, Константин Сергеевич! Я сегодня не смогу прийти. Посылают на конференцию Севморпути. Вам пришлют кого-нибудь другого.
— Как же так! Доклад брошен на полпути, я уже привык.
— Это не от меня зависит, Константин Сергеевич. Просто сегодня моя очередь работать на конференции…
Голос куда-то пропал. Атабаев вздрогнул. Вот так беспомощно и просто потерять её?
— Алло! Алло! Вы меня слышите?
— Прекрасно слышу, можно не кричать.
— Я прошу вас, сегодня же немедленно выходите из списков биржи труда! Совершенно серьёзно. Я устрою вас на работу. На постоянную. Слышите?
— На постоянную? И это серьёзно?.. Какой же вы хороший, Константин Сергеевич…
Потом, уже в Ашхабаде, спустя много времени, они вспоминали этот вечер и молчаливую прогулку по горбатым переулкам где-то между Покровкой и Яузой, и все несказанные вслух слова, и длинные месяцы разлуки, и короткие, пылкие письма, и как через полгода встречала его Евгения Яковлевна на Казанском вокзале в двадцатиградусный мороз, и как читали вслух в номере чеховские рассказы, и как вместе с мамой Евгении Яковлевны уехали в Ашхабад…
Теперь они уже больше не расставались. Евгения Яковлевна по-прежнему работала стенографисткой, но уже в ашхабадской рабоче-дехканской инспекции. Атабаеву по-прежнему приходилось часто выезжать. Вместе с ним обычно отправлялась Евгения Яковлевна. И в её сумочке по-прежнему лежала линованая тетрадочка и остро отточенные карандаши. Приходилось работать и по пути, в машине. Атабаева внезапно осеняла новая мысль и он говорил:
— Женечка, бери бумаги, начнем!
