Диоклетиан не пытался заглушить самопроизвольный всплеск народной радости, и только когда аплодисменты смолкли, он объявил:
— Право назначать новых цезарей, которые в качестве «сыновей августов» разделят власть с новыми императорами, я предоставил августу Галерию.
Галерий, не вставая, кивнул Карину, и тот развернул второй свиток.
— Цезарем Запада, — прочел он, — мы имеем удовольствие назначить, — Карин чуть помедлил, сознавая, с каким нетерпением толпа ожидает услышать имя, — Флавия Валерия Севера.
Север до сих пор стоял в группе высокопоставленных военных чинов за троном Галерия на нижней площадке. Теперь он отделился от других и поднялся на площадку, выше на троне восседал Галерий, а рядом с ним стоял Диоклетиан. К Северу Константин всегда питал уважение, несмотря на его тесную связь с Галерием. Но в нем было достаточно человеческой слабости, чтобы позавидовать пурпурному плащу цезаря, накинутому Диоклетианом на его плечи.
Север занял свое место позади Галерия, а Карин поднял свиток и снова начал читать:
— Цезарем Востока мы имеем удовольствие назначить…
Когда он снова сделал паузу для пущего эффекта, из толпы стали раздаваться крики, и Карин, смешавшись, потерял то место, где он остановился. Пока управляющий дворцом шарил глазами по свитку, пытаясь отыскать нужную строчку, из толпы послышались возгласы: «Константин! Константин!»
— Читай же! — обозленно рявкнул Галерий, и Карин, уже оставив всякую попытку найти злополучное место, объявил:
— Цезарем Востока — Максимин Дайя.
Из толпы поднялся рев возмущения — многие знали Дайю как прислужника Галерия и его племянника. Сам же Дайя и ухом не повел; он отделился от группы стоявших с ним военачальников на нижней площадке и поднялся выше, где предстал перед Диоклетианом, который набросил ему на плечи пурпурный плащ цезаря.
Возник момент неловкости, ибо свободного пространства на верхней площадке уже не оставалось, а Константин не покидал своего места около Диоклетиана, которое по праву принадлежало ему.
Однако Галерий решил это дело, как бы невзначай выбросив руку и толкнув Константина с такой силой, что тот потерял равновесие и вынужден был сойти на уровень ниже. Константин вспыхнул от возмущения: он воспринял это как умышленное оскорбление, и рука его сама собой упала на рукоять меча; но он тут же поборол свои чувства и снял руку с оружия. На какое-то мгновение Константин почувствовал ужасное одиночество, будто его отстранили от всего, к чему он стремился и ради чего работал, но тут рядом с ним оказался Диоклетиан и проговорил ему на ухо:
— Давай уйдем. — Голос старика чуть дрожал, и они оба, не ожидая разрешения от нового августа, сошли с холма туда, где их ожидала золотая колесница под деревьями с привязанными к ним лошадьми охранников, которым предстояло сопровождать Диоклетиана в Салоны.
Если чуть ли не стремительное бегство Диоклетиана из Никомедии вслед за его отречением выдавало его недоверие к своему зятю, то доказательством этого служил характер дворца в Салонах. Расположенный с таким расчетом, чтобы с него открывался прекрасный вид на Адриатическое море, берег которого был усеян в этом регионе мелкими островами, образующими почти что закрытое озеро, дворец представлял для глаза прелестнейшее на всем берегу зрелище, являясь при этом великолепнейшей крепостью.
Главное строение было в форме несколько неправильного четырехугольника с восточной и западной сторонами длиной свыше семисот футов, а северной — чуть короче. Южная сторона его выходила на море на высоте восьмидесяти футов, составляя примерно шестьсот футов в длину. В эту стену, на высоте тридцати футов над скалистым берегом, была встроена прекрасная галерея с колоннами из двадцати четырех арок, с подземным проходом, ведущим к воде. Там всегда стояли на якоре несколько галер, обеспечивая путь к спасению, если неприятелю вдруг удастся проломиться сквозь почти семифутовые по толщине стены крепости.
Жил Диоклетиан в южной стороне дворца, где у него были столовая, опочивальня, зал с бассейнами и статуями, многочисленные ванные и все прочие удобства, которые только мог пожелать римлянин, привыкший к роскошной жизни. Легкие ветры с моря поддерживали во дворце приятную прохладу, а вода свежей и холодной поступала с высот по акведуку длиной около пяти миль. В стенах дворца помещался даже небольшой личный храм Юпитера и, уж конечно, те самые сады, по которым истосковался Диоклетиан.
