Закаленные иллирийские ветераны, снятые Галерием с дунайских укрепленных пунктов, совместно с крупным вспомогательным подразделением готских конников отличались гораздо большей дисциплинированностью и надежностью, чем те многолюдные и необученные ополчения, брошенные им против персов в предыдущем походе. Когда наконец римская армия из Армении повернула на юг, в плодородный бассейн Тигра и Евфрата, она шла, сметая все на своем пути. И вот наступил кульминационный момент кампании: во время стремительной полночной атаки захваченный врасплох и легко раненный персидский монарх вынужден был бежать под защиту пустыни, куда осторожный Галерий последовать за ним не решился. Однако добычи и славы хватало на всех: захватили все Добро Нарсеха, включая его жен, сестер и детей. Этот ошеломительный победный удар в целом сломил сопротивление врага.
Когда восточная граница наконец-то стала безопасной и протянулась почти до пределов, установленных еще когда-то ненадолго Александром Великим, только тогда Диоклетиан вернулся из Антиохии в Никомедию. И то ненадолго, прежде чем поехать в Рим, чтобы отпраздновать это высокое достижение в истории империи церемонией, известной под названием «триумф».
Достижение действительно значительное. На западе Констанций почти закончил подавление мятежников, поддержавших выскочку Караузия и его помощника Аллекта, вернув империи плодородную и важную во многих отношениях провинцию — Британию. И на севере Констанций принес мир на рейнскую границу, разбив многие непокорные племена и расселив их в Галлии в таких местах, где они больше не смогли бы объединяться в достаточно мощные для безопасности Рима силы.
Решительные действия Максимиана и Максенция давно уже положили конец восстанию в Африке. А с приближением вслед за великой победой над персами Виценналии[42] — двадцатой годовщины правления Диоклетиана — просто сами боги велели отпраздновать оба события в древнем городе Риме, всегда остающемся символическим центром империи, даже несмотря на то, что Максимиан выбрал своей столицей Медиолан.
Как только по прибытии в Никомедию Константин смог получить увольнительную, он отправился в Дрепанум, чтобы проведать мать в ее скромном домишке. Едва Константин спешился, Елена подбежала, чтобы обнять сына. Она долго не выпускала его из своих объятий, затем слегка отстранила, держа руки у него на плечах и вглядываясь в лицо Константина глазами, сияющими от гордости и восторга.
— А ты изменился, — сказала она.
— Я стал почти на два года старше — с тех пор как ты видела меня в последний раз, — напомнил ей Константин. — Но все еще трибун и, — добавил он с легким налетом горечи, — все еще лакей императора.
— Ты изменился в более глубоком смысле: стал мужчиной и еще сильнее походишь на отца.
— А ты, мать, не изменилась, разве что помолодела.
— Бабка молодеет, когда нянчится с малым ребенком. Заходи-ка в дом и посмотри на своего сына.
Младенец спал. Константину почему-то представлялось, что ребенок будет миниатюрной копией своей матери, но вместо этого он увидел крепыша, поразительно похожего на него самого и его собственного отца. Если Минервина и дала Криспу что-то помимо жизни, — тем самым лишившись собственной, — так это волосы, светлые, как и у нее.
— Он как две капли похож на тебя в этом же возрасте, — с нескрываемой радостью говорила Елена. — Дай Бог, чтобы он вырос и стал таким же прекрасным человеком, как ты.
— Дай Бог, — повторил он. — Мама, ты ведь еще не стала христианкой, а?
— Нет еще. Но это добрые и безвредные люди, и многое в их учении мне по душе. А почему ты спрашиваешь?
— Императору они не нравятся. Наверное, потому, что императрица Приска и госпожа Валерия приняли их веру. Галерий уже очищает свою армию от христиан, и я слышал, Максимиан тоже. Конечно, и Диоклетиан последует их примеру.
— Минервина была христианкой. Ее крестили прямо перед смертью, и я уверена, что это дало ей силу умереть спокойно.
Константин вспомнил чан, или купель, в комнатушке рядом с залом собраний в развалинах церкви в Зуре-Европосе и объяснение Иосиона, как ею пользуются. С тех самых пор, как он разговаривал с Евсевием в передней христианской церкви в Антиохии, Константин решительно изгонял из головы все мысли о вере, строившейся вокруг фигуры человека по имени Христос. Не допустил он их и теперь, после того как предупредил свою мать, а повернулся, чтобы прикоснуться к крохотной ручонке спящего в колыбели малыша. Махонькие пальчики обхватили его собственные удивительно крепкой хваткой, и вид этой беззащитной крохи, демонстрирующей ему свою уверенность в отцовской защите и заботе, наполнил сердце Константина теплом, заставив почувствовать, что он наконец дома.
