— Ты обманул мое доверие и потому должен быть наказан. Но твое наказание будет смягчено, если ты назовешь имена других заговорщиков.
— Я не могу этого сделать, — спокойно сказал Крисп.
— Во имя Бога, скажи, почему не можешь?
— Главный виновник я один. Без меня не существовало бы никакого заговора.
Это была правда, и, несмотря на свою злость и возмущение упрямством сына, Константин не мог не гордиться непоколебимой честностью и силой характера Криспа, благодаря которым он готов предпочесть разжалование, а возможно, и смерть — ибо дело тут пахло изменой, — лишь бы не перекладывать на плечи других свою собственную вину за то, что поддался чрезмерному тщеславию.
— И это твое окончательное решение? — спросил Константин.
— Да, доминус.
Константин обратился к квестору:
— Какое наказание ты рекомендуешь в подобном случае, Рубелий?
— Измена тут налицо, доминус. Обычное в таких случаях наказание — смертная казнь.
Константин услышал, как сын судорожно вдохнул, но лишь на мгновение у Криспа чуть не сдали нервы. Стоя прямо и замерев, он смотрел неотрывно на стену, словно прямо сейчас уж готов был встретить топор палача.
— А ты что скажешь, Даций? — спросил Константин. — Ты согласен с тем, что подсудимый виновен?
— Да.
— А с наказанием?
— Почти ровно три века назад один мудрый и добрый человек в Галилее, в земле Иудейской, сказал так: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Других советов у меня нет.
Константин прекрасно понимал, что Даций хотел этим сказать: не раз он без колебаний убирал со своего пути тех, кто мешал, пользуясь любыми средствами, которые попадались под руку. Собственно, Крисп в этом деле поступил не более из ряда вон выходяще, чем случалось ему самому, — если не считать того, что, когда дело дошло до финального акта уничтожения единственного камня преткновения, отделяющего его от власти и славы, он отказался причинить вред своему собственному отцу. А это само по себе оправдывало смягчение наказания с примесью милосердия.
— Я бы не хотел лишать своего собственного сына милосердия, к которому призывал Сын Божий, — сказал Константин. — Воля моя такова: цезаря Криспа и цезаря Лициниана отправить в изгнание. Они будут оставаться под стражей в Поле в Истрии до тех пор, пока я не объявлю указом об окончании срока их изгнания. Квестор Рубелий распорядится немедленно об отправке их в Полу и секретарь запротоколирует приговор.
Он поднялся из кресла.
— Военачальник Даций, я бы хотел переговорить с тобой в своем кабинете.
Когда Крисп поворачивался, чтобы вслед за Рубелием выйти из комнаты, Константин заметил в его глазах недоверчиво-изумленный взгляд, как у обреченного на смерть человека, которому в последнюю минуту отменили исполнение смертного приговора и он егде чикак не может поверить в свое везение.
— Ну как, ты согласен с моим решением? — спросил Константин, снимая с себя пурпурную мантию судьи. — В Поле дворец хоть и небольшой, но уютный и с видом на Адриатическое море.
— Ты был к нему более чем великодушен, — заверил его Даций. — Я ожидал… — Он не стал продолжать, но Константину и так стало ясно: при его склонности в последнее время впадать в слепую ярость этот приговор действительно очень мягок по сравнению с тем, что мог бы прозвучать. Истрия — одно из прелестнейших мест на Адриатическом побережье Далмации, а Пола расположена на кончике полуострова, вдающегося в море. Никакое изгнание не могло бы быть приятным для человека, осознавшего, что оказался в дураках у собственного тщеславия — а Крисп прекрасно это понимал, — но уж коли выпала ссылка, то вряд ли можно было сыскать условия, менее суровые для наказания.
— Какие я планы строил в его отношении — и все это бросить на ветер! — Константин приложил свою руку к левой стороне груди, где что-то стягивало и давило с тех самых пор, как к нему заявился учитель Луп со своим обличением. — Я готов был отдать ему целых полмира — и делай что хочешь, советуйся только со мной в отношении самых крутых перемен. И вот за один только вечер он разом разрушил то, что могло бы стать для него блестящей и славной карьерой.
