— Я бы по этому поводу не нуждался ни в каких доказательствах, — уверил его Константин. — Ты исправно служил мне, Адриан, и уж кому это знать лучше, чем мне. Что же заставило тебя проделать этот долгий путь из Рима в Медиолан?
— Нечто столь же серьезное, что я не мог доверить это никому, кроме себя самого, — отвечал Адриан. — Десять дней назад одна из наших галер возвратилась из Трапезунда, что в Каппадокии на юго-восточном берегу Понта Эвксинского. В пути наше судно спасло команду корабля, принадлежащего Сенециону, брату Бассиана. Она тонула в Эгейском море после шторма.
— Бассиан, несомненно, обрадуется, когда услышит, что они спасены.
— Я еще не сообщил ему, доминус. Мой племянник Камиан оказался на борту нашего судна как заведующий приемом и выдачей грузов — я готовлю его себе в помощники. Он и с ним несколько человек вступили на борт галеры Сенециона, пытаясь спасти ее, чтобы получить вознаграждение за сохранение имущества, но им все же пришлось покинуть тонущий корабль. Однако Камиан успел захватить с собой торговую документацию и кое-какие письма, которые не удалось уничтожить капитану.
— Ты вскрыл их? — сурово спросил Константин.
— Вода повредила печати, доминус, а когда Камиан увидел, что там написано, он принес письма прямо ко мне. Капитан галеры все еще думает, что они погибли вместе с кораблем, — добавил он многозначительно, вскрывая находящийся при нем сверток с двумя свитками, какие обычно использовались для переписки.
Пергамент под воздействием воды покрылся пятнами, и восковые печати отскочили, позволив свиткам развернуться. Однако на них сохранились следы личного штампа автора писем, нанесенного, пока воск был теплым и мягким. Одного взгляда на штамп Константину оказалось достаточно, чтобы узнать автора писем. Он не раз видел подобную печатку раньше.
— Что за необходимость в официальной переписке между семьей Бассиана и императором Лицинием? — недоумевая, спросил он.
— Я задался тем же вопросом, доминус, — сказал Адриан. — А ответ здесь, в этих свитках.
Константин поднял один из них, развернул и прочел, затем снова свернул.
— Так, значит, Сенецион служил посредником в переговорах между Бассианом и Лицинием, — медленно проговорил он. — Но зачем Бассиану предавать меня? Я достаточно доверял ему, чтобы сделать цезарем и выдать за него мою сестру. Через месяц я бы даже назначил его префектом Италии и Африки.
— Честолюбие и нетерпеливость погубили не одного хорошего человека, — выразил сомнение Даций. — Достаточно вспомнить Юлия Цезаря.
— Бассиан и Лициний, очевидно, помышляли уничтожить меня и сами возглавить империю, — предположил Константин. — Поэтому не может быть никакого сомнения, как с ними поступить. Но как я могу сообщить Анастасии, что должен казнить ее мужа, когда еще не остыло их брачное ложе?
— Или другой своей сестре, Констанции, что ее супруг тоже искал твоей смерти, — напомнил Даций. — Она только что родила этому черному предателю Лицинию сына.
Константин поднял свитки, перечитал их снова, затем сказал:
— Лициний здесь пишет, что направляется в Сирмий. Несомненно, он намеревался выступить на восток от Дуная и соединиться с Бассианом — после того как я буду убит, а легионы подкуплены золотом, которое он посылал Сенециону.
— Я пришел к тому же заключению, — согласился Адриан.
— Как ты считаешь, много еще людей в Риме вовлечено в этот заговор?
— Не могу сказать, доминус, — отвечал купец. — Об этом я узнал только случайно, потому что умница Камиан обнаружил свитки после того, как капитан галеры пытался выбросить их за борт во время бедствия.
— Твой племянник лично от меня получит и похвалу, и щедрое вознаграждение, — пообещал Константин и повернулся к Дацию: — Немедленно пошли в Рим надежного на твой взгляд трибуна с сотней солдат. Вели им арестовать Бассиана и привезти его сюда, ко мне. А тем временем я хочу, чтобы ты сейчас же отправился в Треверы, собрал там армию и двинулся через северные перевалы на Сирмий.
— Может, мне вступить на территорию Лициния? — предложил Даций.
— Не надо, пока я не дам знать, но будь в полной готовности на границе. — Константин поднял руки и беспомощно уронил их в жесте бессильного отчаяния. — Почему я снова должен воевать, когда столько хорошего можно было бы сделать для всех — лишь бы мне не мешали и дали спокойно править?
