— Я следователь калниенской прокуратуры.
— Ой–ой–ой! Что же Витолд успел там натворить?!
— Пока не могу ничего сказать. Я должен задать вам несколько вопросов.
— Пожалуйста, задавайте себе на здоровье!
Блондинка села напротив следователя и смотрела на него веселыми, круглыми, любопытными глазами.
— Стабулниек был в этой квартире поднанимателем. Где он жил?
— Где? Да в этой самой комнате. Поднанимателем! Хорош поднаниматель! Это вам Витолд заливает, он моим мужем был… «Гражданским». Вон его сын спит, тоже Витолд. Сыну–то третий год пошел.
Блондинка беспрестанно улыбалась, блистая белыми зубами и ярко–синими глазами. В углу комнаты, за цветастой занавеской, Адамсон разглядел детскую кроватку.
— Почему же вы с ним расстались?
Веселая блондинка махнула рукой.
— Да ну его, надоел хуже горькой редьки. Выгнала, и дело с концом.
— Надоел — отец вашего ребенка? Так просто?
— Просто — не просто, а раз уж у моего ребенка нет порядочного отца, и не надо! Как–нибудь уж сама. А этот… Пока жизнь сплошной праздник, с ним гуляешь, болтаешь да лижешься, все хорошо. А чуть только будни, какие–то заботы… Тут Витолд в кусты. Все–то ему трудно, все не под силу, все–то он недоволен. Воображает о себе невесть что, а у самого пороху не хватает, чтобы чего–то достигнуть.
— Чего же он хотел достигнуть?
— То–то и несчастье, что никому невдомек, чего он хотел. Вряд ли он сам–то знал. Трепался только. То он художником будет, то бутафором, то декоратором… День одно, день другое… Считал, что талант в нем заложен! Ладно, но учиться все равно надо! Как бы не так, станет он учиться! Языком. Языком — да! Языком трепать, это он мастер.
— И потому вы от него отказались?
— Все вам выложить нужно?
— Попрошу вас!
— Ну, коли так… Понимаете, пока я его слушала, уши развесив, пока верила каждому слову, все было хорошо. Я же поначалу верила, жалела его, думала — он и вправду непонятый, нераскрытый талант. А как увидела разницу между Витолдом в жизни и Витолдом в его собственном представлении, поняла, что все это — штучки, пустая болтовня… Тут все вверх тормашками и полетело! Когда я его раскусила, перестала верить на слово, принялась его поддразнивать да подзадоривать, чтобы не болтал зря, делал бы хоть что–нибудь, развивал бы свой этот самый непонятый талант, — тут всему и конец! Да он просто не может жить, если какая–нибудь женщина им не восхищается! А задурить голову он не дурак: как примется жаловаться, что его преследует жестокая судьба, что над ним тяготеет какое–то проклятье, что его душу гнетет непостижимая тайна… А мы, женщины, легко попадаемся на эту удочку, нас–то хлебом не корми, а дай пожалеть какого–нибудь там страдальца, понять непонятого, спасти гонимого, стать кому–то ангелом–хранителем… А если этот, непонятый, страдающий и гонимый — к тому же интересный мужчина… Да что теперь умницу из себя строить! Раньше–то я не то что умом не блистала, круглой дурой была… А когда тебя жизнь вот так проучит разок, поневоле начнешь задумываться… о том, о сем…
— Значит, вы Стабулниеку перестали верить.
— Перестала. И сразу ему разонравилась. Да он же не выносит, когда им не восхищаются. Сразу хвост трубой — и на поиски новой дурехи, которая будет и верить, и восхищаться!
Блондинка опять развеселилась и продолжала, посмеиваясь:
— Ну, и конечно, в скором времени нашел. И вся эта опера началась сначала.
— Как — сначала?
— Так ведь для той, для новой крали, он завел ту же шарманку — мол, ты не знаешь, какой я непонятый, разнесчастный, злой судьбой гонимый, какие тайны меня гнетут… Да это же у него, как на магнитофонной ленте, заранее все записано. Запустит, а сам смотрит — подействовало или нет? И действует! Безотказно! Уверяю вас!
— Простите, но как вы можете это утверждать?
— Ха–ха–ха, в том–то и штука, что могу! Послушайте: когда я «перестала понимать» бедняжку Витолда, он бросился искать сочувствия и понимания к некой Илге, а та, как на грех, оказалась женщиной не только красивой, но и умной, да еще и с высшим образованием. Вначале я просто дивилась, что это мой непонятый все чаще убегает из дома, все чаще и надольше… Потом решила — дай–ка я за ним послежу! Увидела его вместе с Илгой, все поняла, когда они распрощались, пошла за ней. Догнала — так и так, мол, хочу с вами поговорить. Сперва было ох как неудобно — она со мной этак холодно, надменно… А мне–то уже вроде нечего было терять, ха–ха–ха… Собралась с духом да и выложила ей все. Так и так, говорю, я живу с Витолдом, у нас есть ребенок, сообщил ли он вам об этом? Нет, говорит, только намекал, что его душу гнетет роковая тайна. Я дальше рассказываю — как наш роман начался, что он мне говорил, как клялся, на что жаловался… Илга сперва не хотела слушать, чуть не сбежала от меня, но мало–помалу заинтересовалась. Стала сама спрашивать — что Витолд рассказывал мне о себе?.. И что вы думаете — ведь он своему новому предмету, этой самой Илге, рассказывал точь в точь те же байки да теми же словами, что и мне! Точь в точь! Обеих нас называл святыми, единственными, перед обеими становился на колени, обеим говорил о своей тайне, обеих уверял, что его рано поседевшие виски свидетельствуют о каких–то ужасных муках да переживаниях… Беседовали, беседовали мы с ней — и всплакнули, и посмеялись… Под конец больше смеялись, хоть и стыдно было, что мы, две дуры, попались так глупо… Уж не знаю, что Илга потом наговорила Витолду, только однажды вечером он возвращается домой убитый и — бух опять передо мной на колени!.. Давай в грехах каяться! Он, говорит, преступник передо мной, дал себя завлечь некой ужасной женщине, обманщице, презренной, коварной соблазнительнице… О, как он разочарован, как глубоко раскаивается! Теперь, мол, осознал, что все–таки я одна его понимаю, умоляет, чтобы я разрешила ему остаться со мной и с ребенком, он искупит свою вину… Ха–ха–ха… Теперь–то я смеюсь, а тогда все–таки дала еще раз себя околпачить, поверила… Правда, зашла к Илге — узнать, говорила ли она Витолду о нашей с ней встрече и что именно говорила. Илга оказалась женщиной честной и умницей, не выдала меня ни словечком — на тот случай, если я помирюсь с ним, хотя бы ради ребенка. Но разбитого стакана уже не склеишь, это точно. Я–то уже не могла ни любить его, ни уважать, тем более восхищаться. Не прошло и полгода, как мой непонятый снова стал исчезать из дома — третью, значит, овечку нашел… Только на этот раз комедия кончилась еще быстрее и похуже для него. У третьей симпатии был то ли другой поклонник, то ли жених, и он, видно, разок погладил Витолда против шерсти… В очередной раз каясь передо мной и прося прощенья, Витолд ругал свою последнюю избранницу еще почище, чем Илгу…
