Чудесное лето - страница 49

Одна беда – жестянки на широкой тесьме неизменно сползали к низу живота, и потерпевший крушение переворачивался головой вниз, будто ванька-встанька, но в обратном направлении. Тонуть не тонул, но захлебывался, что почти одно и то же. Конечно, это не было опасно: дети хватали погибающего за отчаянно дрыгающие ноги и переворачивали его головой кверху, в привычное для взрослых и детей положение. К тому же испытание производили на мелком месте, а маленького Боба, который мог и в ванне утонуть, из игры исключили. Зато он мог издали визжать вместе со всеми сколько душе угодно.

Дядя Вася, пока дети барахтались в воде, сидел в стороне на пригорке под широкой искривленной сосной и читал письмо. Прочел, подождал, пока изобретатель и кольцо голов вокруг него немного угомонились, – зачем же зря забаве мешать – и позвал Игоря.

– Устал?

– Ни капельки. Скажи, дядя Вася, как сделать, чтобы жестянки вниз не сползали?

– Перемычки такие надо к плечам привязать, вроде подтяжек… Ты погоди, теперь у нас разговор другой будет. Мама пишет, что ты здесь загостился, три недели прожил вместо двух. У вас ведь там под Парижем в усадьбе тоже неплохо. Загорел ты, окреп… Поучиться тебе еще надо перед тем, как в школу поступишь. Вот мама и пишет, чтобы я тебя домой отправил. Слышишь?

Игорь молчал. Общипывал лиловую лапку вереска и смотрел в песок.

– Что ж ты, кролик? Разве ты не соскучился по маме? Не хочешь отца видеть?

Мальчик встрепенулся.

– Конечно, хочу! Но как же я один поеду?

– Почему один? Попутчицу я тебе нашел, будь спокоен. Такая дама, что дай ей хоть дюжину мальчиков, и то довезет. Осенью и зимой поучишься, ученым станешь, и на следующее лето я все ваше семейство в гости сюда зову. Ферму я уже присмотрел, стану, брат, плантатором-арендатором… Поживете у меня в полное удовольствие. И ты главнокомандующим будешь над всеми моими кроликами и цыплятами. Понял?

Игорь повеселел. Маленькое его сердце разделилось на три части: одна треть еще здесь у залива оставалась, с детьми, с дядей Васей, с тихо дышавшим у ног морем, другая потянулась «домой», во временное жилье под Парижем, к маме и отцу, к забытому парку и приятелю – пуделю Цезарю, а третья, последняя треть, уже жила в будущем, на приморской ферме дяди Васи…

Мальчик посмотрел блуждающими глазами вокруг: и залив, и летняя компания расплывались, сливались с низко ползущими над мысом облаками… Надо ехать. И еще одно утешение нашел: с визгом промчавшиеся мимо по песку голоногие девочки тоже скоро возвращаются в Париж учиться, они его в гости к себе звали… А Мишка? Друг Мишка. Он ведь с отцом здесь останется.

– Далеко твоя ферма, дядя Вася?

– Вон там, за холмом. Полчаса ходьбы на собственном моторе. А что?

– Ничего. Я так.

Стало быть, с Мишкой в будущее лето будет каждый день видаться.

– Когда я поеду?

– Завтра в четыре. Даму твою я до Тулона провожу. Насчет пересадки надо вас облегчить. А там дальше до самого Парижа будешь ты у нее под крылом, как цыпленок в вате. Уж ты меня, дружок, не конфузь.

Игорь задумался. Отчего у детей так часто начальство меняется? Будет шпынять до самого Парижа… Попадаются, впрочем, и не шпыняющие. Толстая или худая? Займет полтора места, и жарься в уголке… под крылом. Ночью ничего, прохладно, потерпеть можно… Ах ты Господи! Что же он сидит, ведь морские подарки надо всем приготовить, уложить… Вскочил на ноги, споткнулся на скользкой хвое, боднул дядю Васю головой и побежал к ферме.

Мул, бодро фыркая, остановился у крохотной станции. Русский фермер и его сын Мишка сердечно простились с Игорем… До будущего лета. Ждать поезда не могли, дома дела по горло. Понимал ли мул, что Игорь уезжал? Должно быть, понимал, потому что, пока фермер и сын взлезали на двуколку, он все косился за ограду на мальчика. Даже мордой кивнул… Милый, милый Мигроша!

На платформе, на скамье у станционных дверей сидели четыре дамы: старушка, плотная и румяная, как лопнувший на солнце помидор, с толстой оплетенной баклагой[50] в ручках; похожая на местного нотариуса вялая женщина в усиках с пестрым, как попугай, грудным младенцем на коленях; рыжая девочка лет шести, деловито сосавшая ручку своего лилипутского зонтика; впрочем, что же это за дама… И четвертая, большеглазая, завитая пасхальным барашком, с губками земляничкой, кассирша из аптеки с лохматым, слюнявым собачьим выродком под мышкой…