— Хочу в гости… — сначала невнятно проговорил мальчуган.
Людмила и ребята не расслышали его. Тогда он заявил о своем желании во весь голос, с намеком на то, что, если не поведут в гости, он закатит урасу, упадет на землю, задрыгает ногами и заревет.
— Ну-ка, догоняй! — строго сказала малышу Люсямна. — А то как выломаю хворостину да начну охаживать тебя, сразу гостей забудешь!
Угроза подействовала на Мишутку. Люсямну он побаивался, ведь большее время своей жизни проводил с ней: она кормила его и обмывала, забавляла и шлепала.
Шли на берег удальцы и больше не слышали Мишутку; оглянулись назад, а его нет. Он уже на площади, у памятника героям гражданской войны, карабкается на пьедестал к партизанам. Какой-то долговязый парень поднял мальчишку на самый высокий выступ, к ногам бородатого дядьки с пулеметом. Мишутке хотелось еще выше залезть — к молодому комиссару без шапки, в длинной шинели и с планшетом на боку, под развевающееся простреленное знамя. Комиссар широким шагом, против ветра, как бы шел зеленой улицей города — взволнованный, смелый и добрый. И Мишутка посерьезнел: ему, наверное, представилось, что он с комиссаром и партизанами тоже шагает после боя по городу…
На пристани, в зале ожидания, было много народу, душно. Людмила постояла с минуту и говорит:
— И здесь не приготовили для нас кроватей. Да нам ли унывать, молодцы-удальцы! Теперь не зима — каждый кустик ночевать пустит.
Милешкины подались на взгорок. Между вязами и березами сухая скошенная трава чуть приволгла от упавшей росы.
— Тут мы и раскинем свой шатер! — сказала Людмила. — Василек и Люсямна, соберите-ка быстренько сена.
Она достала из сумки ситцевый полог, натянула его между деревьями, углы подняла на воткнутые палки — осталось травы настелить да простыню раскинуть.
Мишутка и Петруша не дождались постели, легли на ворох травы, озябнув, подтянули колени к животу, ручонки — к подбородку и заснули. Неподвижных и тяжелых, Лгать занесла их под полог и накрыла покрывалом. Старшие за сбором травы разогнали сон и теперь смотрели на фантастическое сооружение среди деревьев — телевизионную чашу «Орбиты». Им было интересно и жутковато спать под зеркальным оком, которое, уставившись в мелкоту звезд, как бы что-то выслушивало в небе.
— Укладывайтесь, ребятки, — сказала мать. — Я спущусь к Амуру, умоюсь, посижу одна, подумаю, как завтра жить нам, — вспомнила она приговорку Акулины.
Дети поснимали сандалии, перевернули кверху подошвами, чтобы не намочило росой или дождем, и скрылись под пологом. Людмила направилась вниз по влажной прохладной траве, неся в руках новые жесткие туфли. Она спустилась к воде.
Вода, в блестках от фонарей и огней дебаркадеров, покатыми, усталыми волнами припадала к берегу, словно тоже просилась на отдых. Волны приходили откуда-то издалека, от звездного пространства. И Людмиле казалось, что у Амура нет другого берега — он раздолен, как море. Она сняла джемпер, забрела по колени в воду, вымыла лицо и шею и присела на бревно. Без детей и вдали от своего села ей было одиноко. За ее спиной гудел и сиял многоцветьем огней большой город, рядом, в парке, играла музыка; всматривалась в небо «Орбита», а Людмила сидела одна на бревнышке, с тоской вспоминала счастливые дни, проведенные с Милешкиным. Ей хотелось бранить мужа и плакать. Она вытирала с глаз пальцами руки легкие слезы и укоряла себя:
— С чего это разнюнилась. Посмотрели бы на меня сейчас павловцы. «Невиданное дело, — сказали бы они, — Людка Милешкина разревелась…»
— Ну-ка посмотрим, кто раскинул цыганский табор в центре города?
Людмила, услышав сквозь сон мужской голос, сразу проснулась, села, машинально поправляя волосы и одергивая на себе джемпер. Было уже светло, по бликам на пологе угадывалось взошедшее солнце. Кто-то приподымал край полога.
— Вы почему здесь ночуете? — строго спросил милиционер.
Увидев смущенную Людмилу, разметавшихся во сне ребятишек, он был готов рассмеяться.
— В гостиницу не пустили нас, а в зале ожидания душно и присесть негде, — смущенно объяснила Людмила: ей, заспанной, было неловко перед молодым мужчиной.
