— А платить-то сколько? — нерешительно спросила у него Людмила.
Парень вздохнул — дескать, деревня, выдавил:
— Рубль…
Людмила обеими руками шарила в кармашках юбки и джемпера. Рубля не нашла, протянула шоферу три рубля.
Сквозь большие окна ресторана удальцы видели: мужчины и женщины что-то ели и пили. Мишутка запросил манной каши.
— Выдумал тоже! — одернула его Людмила, — Это не столовая, а ресторан, какая тут каша…
— Мама Мила, — настраивался хныкать Мишутка, — каши манной хочу…
— А я — блинов, — сказал тихий Петруша.
Закусив плотными зубами шпильки, Людмила скрутила в жгут свои непослушные волосы, приколола их на затылке, поправила гребенкой короткую прическу Люсямны, махнула ладонью по вихрам мальчишек и повела всех в ресторан.
Удальцы широко распахнули тяжелую дверь, ринулись было в вестибюль, но тут же попятились назад.
— Там генерал Топтыгин!..
— Ну так что же, если и генерал, — улыбнулась Людмила. — Генерал зашел в ресторан чайку попить на сон грядущий.
Это оказался никакой не генерал, а швейцар — рослый и старый, гладко выбритый, в синей форме с желтыми лампасами на брюках, в фуражке с желтым околышем. Швейцар встал перед Милешкиными, развел иссиня-чистыми руками:
— С детями, гражданочка, не положено.
— Мы похлебаем супа и уйдем, — ласково ответила Людмила.
— Не полагается. Местов нету.
Мишутка проскочил в зал и закричал:
— Айда сюда, тетеньки еду разносят!
Швейцар покондылял за Мишуткой, следом за ним пошли Людмила и удальцы. Мишутка проворно уселся за свободный стол, схватил ложку и вилку.
— Сюда, мама Мила! Василек, скорее садись! — Малыш колотил ногой по ножке стола.
К удальцам подбежали сразу три краснолицые официантки и наперебой затараторили:
— Сейчас же уведите детей, а то милицию вызовем!
Людмила, улыбаясь и невинно округляя глаза, отвечала им, что ребята с дороги и всего-то хотят горячих щей да чаю…
Мишутка прислушался и, как бы поняв, что перепалке красивых теток с матерью не будет конца и края, затянул:
— Хочу каши! Мама Мила, дай каши!.. — А сам, хитрюга, посматривал на официанток сухими глазами.
Вокруг удальцов столпились посетители, убеждали официанток, что ресторан не провалится в тартарары, если ребята поужинают. Где им еще можно подкрепиться, как не в ресторане: время-то позднее, все столовые закрыты. Официантки смирились. Возле удальцов осталась одна, молоденькая, белокурая. Обслужила их мигом — весь стол заставила супом, пловом и компотом.
Пожилой, толстеющий мужчина, в ярком галстуке и распахнутом дорогом пиджаке, подвыпивший, ходил вокруг Милешкиных.
— У меня в Москве два сына, вот такие же ростиком, как ты… Как тебя звать?.. Петруша?.. Полгода не видел своих короедов. Плавал в Тихом… Уж, какие вы все молодцы да хорошие! — ласково трогал он шевелюры ребят. — Девушка! — обратился незнакомец к официантке. — Лично от меня всем по большой плитке шоколада. Всем!.. — Мужчина опустился невдалеке от ребят за столик, загроможденный посудой, смотрел на Милешкиных, не пил, не ел — о чем-то грустил.
Удальцы наелись до отвала и унесли с собой по шоколадке. Мужчина на прощание помахал им рукой. Старый швейцар добродушно погрозил пальцем Мишутке:
— Ишь, пострел, везде успел!
Споря о преимуществе городской жизни перед деревенской, удальцы подошли к дверям гостиницы. Двери оказались запертыми изнутри. Швейцар, тоже с лампасами, кричал сквозь стекло:
— Куда вы, субчики! Ступайте на пристану! — И, не выслушав Людмилу, удалился от дверей.
Милешкиным не верилось, что не нашлось в огромном доме всего-то одной комнаты, да им и кроватей не надо, могут переспать на полу. Они решили, что этот швейцар был другом или братом того, ресторанного, и, пока ребята ужинали, старики устроили заговор против Милешкиных.
— Ну, на нет и суда нет, — разочарованно сказала Людмила. — Пойдемте, молодцы, на пристань.
Закатилось солнце. Мишутка отставал и хныкал, заглядываясь на самые высокие дома, в которых чернело и светилось множество окон, словно надолбленных дятлами. Он никак не мог понять, почему же его не пустили в гостиницу? В избу приходили днем и ночью совсем незнакомые люди, и Мишутка радовался нежданным гостям, а мать потчевала их последним вареньем. Он верил, что и в каждом дом города непременно обрадуются удальцам. Так почему же мама Мила не хочет идти в гости, а возвращается на берег?
