И — гротескный силуэт в окне, сгусток мрака, ночной кошмар — и свист дротика — смерти, моей смерти — и Лерг — отталкивает, заслоняет, принимает мою смерть в себя…
«Уходим.»
Он пока не чувствует боли…
Мы спускаемся со стены обратно — бесславно, глупо, бездарно, никому не рассказать, нечем хвастаться — и еще не знаем, ни он, ни я, что дротик…
* * *
— Я подставил его под удар. Ради гордыни своей. И я убил его.
* * *
(Если бы мне не хватило решимости, если бы я подумал, чем может кончиться идиотская моя затея, пошел бы посоветоваться, хоть с тем же Даулом, в конце концов — все было бы по-другому, и не пришлось бы Эгверу потом ломать дверь, и резать веревку, и обдирать кулаки… И, может быть, сейчас я занимался совсем другими делами, а не сидел бы здесь, выпрашивая непонятно что у этого чужого парня…)
* * *
Поглядел в черные глаза, готовый к обычному Лерговскому:
«Ты-то тут при чем? Не считай себя центром мироздания, Ирги.»
Но стангрев кадакарский ничего мне не сказал.
— Лицо твое увидев… Подумал я — боги знак шлют…
Он кивнул. Может быть, дескать. Свой брат — язычник. С язычником куда проще, чем с этими… последователями Альберена.
И я решился.
— Друг… Жизнь твоя и смерть — твои счеты с Вышними. Только… Если можешь…
Некрасиво, Иргиаро. Подленько. Каким боком парень в твоих счетах с богами?..
— Если уйдешь ты сейчас… Лерга снова не станет. Дай мне отвыкнуть… Отвыкнуть, что ты есть — он… Если можешь.
Молчание.
Правильно. Все правильно. Какое дело ему до тебя, такенаун?..
На плечо неуклюже легла забинтованная рука. Голос — спокойный, глуховатый:
— Ваа. Эниоау аре.
Ладно. Подожду.
Подождет уходить?
— Спасибо, друг, — сказал я. — Ноал, эрт стангрев.
— Станг-рев, а-ае? — приподнялись брови.
— Ну, ваши. Инн рауэ.
— Хеи, — отрубил он. — Хеи станг-рев. Энн рауэ айт — аблисен. Аре ау — аблис.
Ну, вот. Хоть доставай из тайника бумажки да записывай. Впрочем, и так не забуду. Аблис… Аблис, аблис… Что-то знакомое…
— А я вот… Аре ау, то есть… Тил. Ирги. Ирги эйн анн ойтэ.
Мало ли, вдруг вчера не запомнил. Пили еще потом…
Парень нахмурился отчего-то. И я вдруг понял, что свое «ойтэ» он мне называть не собирается. Недостоин, значит. Ладно тебе. Человек расчет отложил ради тебя, болвана…
— Давай — за знакомство? Э-э… Эатг арварановка, а?
Притащил из заначки бутылку. Последняя — пора к Эрбу смотаться… Налил в кружки, сгреб со стола остатки хлеба и сыра.
— Вот. Рен. Держи, то есть.
— Риан, — поправил он.
Слабо улыбнулся, взял кружку.
Чокнулись. Выпили, я сунул в рот кусок сыра.
Парень вдруг позеленел аж, прижал руку к горлу и отвернулся.
— Что такое? Что случилось, эй?
Он, сморщившись, подвигал челюстями.
Тошнит смотреть, как я жую? Черт, они что, совсем ничего не жуют?
Выяснилось — да. «Аунэйн» для них — кровь сосать, «атгэйн» — из чашки. Молоко там, арварановку вот… А челюстями — это такенаунен делают. Плоть перетирают. Трупоеды потому что. Вот оно как. И деваться бедняге некуда — тошнит его даже от запаха готовящейся трупоедской жратвы… Радушный хозяин, нечего сказать!
Ладно. Больше не повторится, друг аблис. Мы — того, хоша и тупые тилы, да кой-чего все же кумекаем. Соорудим себе трупоедский бивуачок — кострище, готовить будем тамочки, а трупоедствовать — да хоть в сенях.
Он поглядел на меня и снова вздохнул. Слышит. Слышит, чертяка. И неприятно ему от жалости моей. А кому от нее приятно-то? Сейчас. Козявка кусучая, в лоб хошь?
Чуть улыбнулся. То-то.
Вскинул голову, точно прислушиваясь. И почти тотчас же Редда тихо рыкнула.
Кто-то идет.
И — стук в дверь. И — голос Ольда Зануды:
— Сыч. А Сыч. Выдь-ка.
— Че те, паря? — я подошел к двери.
Открыл.
— Че надыть? — высунулся.
И получил по маковке.
И даже испугаться не успел.
