Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Что-то происходило.
Крики. Вой.
Хохот сатанинский.
Рычание.
Собаки.
— Ар! Ар, зверье! — горло перехватило.
Я приподнялся, плюнул в снег. Попробовал понять, что делается.
Ун и Редда вернулись, а в сторону Косого Узла резво улепетывали, по-моему — трое. Ух, черт, не башка, а храмовый колокол… Парень где?!
Вон, под окошком… Э! Окошко. Окошко было выбито. Высадили мне окно, братцы. Собаки? Нет, не собаки. А ентот, с позволения сказать, симулянт.
Припав на колено, опершись обеими руками о землю, он застыл в несколько странной сей позе, живописно обвешанный остатками рамы.
— Жив?
Улыбка ему не удалась. Губы он закусил от боли.
Так и есть. Акурат на больное крыло раму нацепил.
Боги великие, ну и рожа у него!
— Ну-ка. Вот та-ак… Давай в дом.
Колода для рубки дров. Дверь подперли. Сучий потрох, к черту.
Покатилась в снег.
Дверь. Сени.
Дверь.
Держась друг за друга, как двое развеселых гуляк, мы добрались до койки. Собаки путались под и без того заплетающимися ногами. Я шуганул их.
Эка, парень. Синячище во всю левую скулу, глаз заплыл, кровь на губах…
— Что было, черт побери?
— Они пришли, — сказал парень, — Они напали. Я вышел.
— В окно?
Впрочем, к двери-то колоду привалили.
— В окно… Ауара!
— Ну-ну, уже все. Все уже. Больно?
— Нет.
Лубок я вроде бы вернул на место. А кость, кажется, не сместилась. Повезло.
— Боли нет совсем?
— Совсем. Спасибо.
— А дальше?
— Я вышел. Крыло зажало. Они… испугались. Сначала. Потом…
И так ясно. Сообразили, что тебе не двинуться. Палками, небось, орудовали.
— Палки?
— Палки.
Боги, боги…
Полез меня спасать, ишь ты… Вот такой у нас трус. А также предатель.
— Послушай, друг. Ты вышел в окно — сам. Не выпустил собак — почему?
Он поморгал удивленно, обдумывая. Потом гордо вскинул голову:
— Не догадался.
Ах ты, чертушка…
— Резво они драпали, э? То есть — быстро бежали они?
Фыркнул, напрягся, втянул воздух сквозь сжатые зубы.
— Что с ребрами? Какого черта! Зачем? Мозгов нет совсем!
И тут он изрек такое…
Я сперва даже решил — ослышался.
— Они бы тебя съели.
Я переспросил. Потом уточнил, путаясь в тяжеловесных конструкциях.
Оказывается, парнишка был уверен, то есть, все аблисы знают, что трупоеды едят друг друга с тою же легкостью, с какой — животных. Плоть ведь у всех одинакова, а убийство есть убийство.
— Ну, ты даешь! — только и смог выговорить я.
И принялся объяснять.
Да, трупоеды убивают и едят животных. Да, трупоеды убивают друг друга. Но друг друга они не едят. Мертвые тела хоронят. Сжигают, закапывают… Нет, ни кусочка не съедают. То есть как зачем тогда убивать? О боги…
Ну, вот, например, есть я. А у меня есть враг. И мы встречаемся с ним лицом к лицу. Либо он убьет меня, либо мне повезет больше. Затем, что, если я его не убью, он убьет меня. Оправится от раны, кости срастутся — и убьет.
Нет, малыш, не всегда можно помириться. Бывает — никакие старейшины не помогут. Не только когда месть. Хотя чаще всего — именно она. Но главное — другое. Простить, забыть, плюнуть — трудно. Убить — проще. Такие уж мы, трупоеды. Проще — убить. Покончить — раз и навсегда.
Он долго молчал. Потом поглядел в лицо мне.
— А твой враг… Ты его не убил? Еще — не убил?
Ишь ты. Слухучий, чертяка.
— Нет. Они… Они меня пока не нашли.
— Они? Их много?
— Много. Я — стоящий на Лезвии. Вопрос времени, парень. Знай это. Когда я скажу, тебе нужно будет…
Черт, что же я сделал! Найди они меня сейчас — мальчишка тоже попадет под удар…
Но не могу же я ему сказать: «Топай отсюда, друг аблис», — когда только что, утром сегодня…
— Стуро, — сказал он.
— Что?
— Стуро, — рука его легла на мое запястье, — Стуро мое имя. И я остаюсь. Спать буду — там, — кивнул на мою подстилку.
Я тупо таращился на него, а этот, с позволения сказать, аблис, перекосил избитое лицо в улыбке, продемонстрировав правый клык.
Я высвободил руку.
— Ты что? Мозгов нет? Я же сказал…
— И я сказал, — перебил он. — Я хочу остаться. Я — гость.
Сволочь ты, а не гость.
Все ясно. Решил сдохнуть таким способом. Это вам, дорогие мои, не в сугробе померзнуть. Это — «кошачьи лапы». Гарантия.
