– Любовь ко всему человечеству?
Кроме прохвостов ее могут декларировать только алкоголики…
Как журналиста его сразу как-то не полюбили потому, что каждое интервью он начинал словами: «Вы имеете право сохранять молчание, потому, что все сказанное вами, может быть использовано против вас…»
Кроме того, он вызывал подозрение тем, что никогда ничего не записывал.
– У тебя, что, такая хорошая память? – спрашивали его.
– У меня самая лучшая память на свете.
Она не держит ничего больше получаса…
– А ты в этом сомневался? – спросил столичный журналист, поглаживая свою аккуратно подстриженную «под испанку» бородку. – Нет. Просто как-то не было случая задуматься об этом…
По весне Анатолий отвез Анну в Целиноград – ближайший большой город с настоящей больницей, а не местной санчастью.
Целиноград был городом со своей судьбой.
Когда времена Степлага прошли, кое-кто из репрессированных вернулся на Большую землю, а кто-то остался, и так, как в Степлаг отправляли в основном интеллигенцию, то выжившие со временем создали на вначале пустынных, а потом целинных землях совсем не плохую систему образования и здравоохранения.
Школы и больницы Целинограда оказались лучшими, потому там работали хорошие учителя и врачи.
…Вечером приемный покой роддома наполнился молодыми будущими отцами – почему женщины рожают чаще всего ночью, не задумывался никто – каждый ждал своего маленького чуда. Самого естественного чуда на свете.
…Часов с одиннадцати стала выходить старенькая медсестра, называть фамилию и делать очередного мужчину счастливым.
Иногда выходил врач, и от этого радости было еще больше.
Наконец пришел черед Анатолия – к нему вышел врач, они поговорили совсем не долго, а уже ночью компания молодых отцов, веселая, нетрезвая гуляла по городу, радуясь и восхищаясь сама собой. И самым веселым из всех был Анатолий, и никто не заметил того, что на его голове появились первые седые волосы, как никто не узнал, что его ребенок родился мертвым…
…Ночью Анна проснулась, не проснулась, а пришла в себя, измученная самой страшной женской болью она, сама не зная, почему это делает, подошла к окну.
Вечером прошел дождь, и асфальт на дворе казался черным, даже в свете лампочки, освещавшей двор.
И в этом свете, Анна увидела лицо своего мужа над огромными буквами, выложенными из цветов:
«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!»
* * *
Риоль узнал эту историю уже потом, а пока он просто спросил:
– С кем я полечу?
– С летчиком…
– Где летчик?
– В диспетчерской.
– Тогда поехали в диспетчерскую.
Караван-сарай отменяется…
…В диспетчерской авиаотряда находился только один человек.
Он был одет в длиннополую холщовую рубашку, перетянутую толстой веревкой с большими узлами на концах.
Лицо этого человека, покрытое глубокими морщинами, прикрывала большая окладистая борода, и только летная фуражка выдавала в нем принадлежность к авиаотряду.
Риоль узнал в нем матроса, отказавшего стать боцманом и рыбака, самого известного в мировой истории, подошел к этому человеку и пожал ему руку:
– Раньше ты открывал дорогу в Рай, – тихо сказал человеку Риоль, – Теперь работаешь авиадиспетчером.
Это, что? Понижение в должности?
– Нет.
Просто командировка по обмену опытом…
– Что-нибудь слышно нового о пропавшей экспедиции?
– Нет.
– Они не выходили на связь?
– Нет, – ответил человек в длиннополой холщовой рубашке, а потом тихо прибавил:
– И уже не выйдут…
«Факты – упрямая вещь», – подумал Риоль. «Иногда, факты работают слишком уж упрямой вещью», – в ответ на это подумал диспетчер.
– Ты знаешь, что с ними случилось?
– Знаю.
И ты тоже скоро узнаешь это, – человек в холщовой рубахе хотел добавить еще что-то, но в этот момент в помещение диспетчерской вошел молодой высокий парень, одетый в кожаную летную куртку на молнии:
– Я – летчик, – просто сказал он.
– Я – Риоль, – так же просто ответил Риоль.
Они познакомились, чтобы стать друзьями.
Хотя и ненадолго.
В этом не было ничего необычного, ведь в определенном смысле, всю жизнь, мы заняты только одним – выбираем себе друзей.
Дальнейший процесс знакомства прервал диспетчер, спросивший летчика:
– Ты рад, что получил это задание?
