После бала в гражданском клубе, на рассвете, начался товарищеский ужин с гостями, старыми студентами, и, когда пришло время тостов, поднялся с бокалом шампанского «вечный студент», городская знаменитость, фамильярно прозываемый «Сашкой». О нем рассказывали, что собственный его отец, местный исправник, возмущенный крамольными речами сына, собственноручно посадил его в тюрьму. После этого все пошло вверх дном: Иов Матвеевич (исправник) в клубе, играя, как сапожник, приводил в бешенство обычных партнеров по преферансу, дома лютовал и тиранил жену и прислугу, а городовых издергал до того, что они отправили делегацию к сыну. Стоя под окном тюрьмы, послы жалобными голосами ныли: «Панычу! Помиритесь с папенькой! Помиритесь!» А сын, он же Сашка, пухлыми барскими руками потрясая решетку тюремного окна, ревел: «Прочь от меня, наместники тирана!» (Разумеется, он имел в виду не своего отца.)
Но все в мире проходит, и в семью хранителя порядка снизошел покой. И вот Сашка с бокалом шампанского убеждал нас, «зеленых», быть чем кому угодно (то есть кадетами, эсдеками, эсерами), но только не «академистами» (это была горсть подчеркнуто монархических «белоподкладочников», срывавших студенческие демонстрации под предлогом, что дело студентов учеба, а не политика).
Ужин кончился, когда кухарки уже шли на базар, но все застывали возле клуба, глядя, как молодые студенты взбираются по лестницам на растущие вдоль тротуара деревья, а клубные лакеи подают им туда кофе с ликерами… А когда начался «разъезд», сын местного Ротшильда, Гриша Френкель, поехал домой на пяти извозчиках: на сиденье первого лежала новенькая студенческая фуражка, второй вез пиджак, третий — жилет, четвертый — туфли, а на пятом ехал сам Гриша (весивший безумное количество кило, но отлично танцевавший мазурку, кстати).
В то время молодежь, не разбивая витрин и не пачкая стен, умела дурачиться безобидно и весело.
В том же городе в 1905 году, когда происходила демонстрация, исправник (Иов Матвеевич) счел нужным для порядка идти впереди шествия. И от этого у манифестантов, в большинстве из местных евреев, сразу сработал долголетний рефлекс, и они стали кричать новый лозунг: «Долой самодержавие, а вы, Иов Матвеевич, оставайтесь с нами!».
Удивительные годы! Даже не верится, что они действительно были. Недаром одна маркиза во времена Реставрации во Франции любила говорить, что тот, кто не жил при старом режиме, не знает настоящей сладости жизни…
Но — ««ходит птичка весело по тропинке бедствий…»
За горизонтом уже назревали эпохальные грозы и бури.
Двадцатый век приходит к концу, сквозь чад и дым мировых и — не счесть! — провинциальных войн, сквозь кровавый вихрь «величайшей из революций», уже только смутно видится в прошлом многое, не занесенное в анналы большой истории, но тем не менее, очень важное и стоющее хотя бы для вентиляции мозгов новых поколений. К сожалению, года берут свое: «Не много лиц мне память сохранила, не много слов доходит до меня…»
И тем не менее: когда прочел в напечатанном в одном из лучших зарубежных журналов отрывке из большой вещи самого большого из живых российских писателей, что «…русская интеллигенция, не жалея мужицкой крови, толкала императора Николая II на мировую (первую) войну» — как будто споткнулся о протянутую в темном коридоре веревку.
Досадно и горько, что провозглашенный «совестью народной» писатель мог так сказать о том, чего глаза его не видели!
За исключением Ленина (о нем довелось узнать только много позже: до революции он никому, кроме «узких специалистов» и Охранки не был известен), действительно войны желавшего (безо всякой оглядки не только на крестьянскую, но даже и на драгоценную пролетарскую кровь), то ли из-за получаемой — через Парвуса — субсидии от немецкого министерства иностранных дел, то ли из-за уверенности, что императорская Россия потерпит поражение и в стране начнется долгожданная революция — ни эсеры, ни эсдеки, ни кадеты, ни октябристы не толкали на войну никого, а тем более Николая II, относившегося к ним всем столь же «неприязненно», как и Ленин, кстати. (Только хорошо воспитанный и мало знакомый с заборным лексиконом Царь выбирал для выражения своих чувств вполне печатную словесность.)
