Дженнифер вздохнула и снова погладила медвежонка по голове. «Может быть, они и убийцы, — подумала она, обращаясь к игрушке так, словно была уверена, что медвежонок умеет читать ее мысли, — ну и что? Мы их не боимся. Они ведь все равно не сильнее и не страшнее рака».
Она стала убеждать себя в том, что, кроме рака, не боится ничего в этом мире, ничего — и никого. «Главное, что это не рак, а с остальным — справимся».
Вновь тяжело вздохнув, Дженнифер перевернулась с боку на бок и стала шептать в потертое плюшевое ухо:
— Нам как-то нужно осмотреться здесь. Слышишь меня? Мы должны понять, где находимся. Когда не видишь ничего вокруг, с тобой очень легко справиться. Не успеешь оглянуться — и ты уже покойник.
Дженнифер даже вздрогнула, когда произнесла это слово, — слишком уж правдоподобно и убедительно оно прозвучало.
— Ты оглядись вокруг, — вновь зашептала она, обращаясь к медвежонку, — оглядись и запомни, а потом расскажешь мне, что здесь к чему.
Прекрасно понимая, что все это полная глупость, она тем не менее приподняла мишку чуть повыше и поводила его мордочкой из стороны в сторону, так чтобы маленькие стеклянные бусинки, обозначавшие глазки, могли не торопясь оглядеть всю комнату. «Ну и что с того, что это глупо, — мысленно возразила сама себе Дженнифер. — Пусть глупо, пусть по-детски, зато я чувствую себя сильнее и увереннее».
В чем-то Дженнифер оказалась права: когда в очередной раз она услышала, как открывается входная дверь, она не впала в ступор, а ее тело не свело судорогой. Она просто повернулась на звук и стала ждать, надеясь на то, что ничего страшного не произойдет, что ее просто в очередной раз покормят или дадут попить. При этом в глубине души она каждую секунду ждала чего-то другого, нового и, несомненно, более страшного.
Она уже поняла, что, какие бы унижения и издевательства ни заготовили для нее похитители, не стоит рассчитывать на то, что это обрушится на нее внезапно и без предупреждения. Впрочем, не стоило ждать и того, что боль и позор будут недолгими. Мучить ее будут, судя по всему, от души. Дженнифер вдруг заметила, что ее руки привычно затряслись от страха. Тем не менее она заставила себя отвлечься, предоставив телу бояться самостоятельно, а разуму — также самостоятельно ждать и осмысливать происходящее. Каждая прожитая здесь секунда, каждый новый элемент окружающего мира, погруженного в темноту, — все это могло оказать ей помощь, быть может, даже спасти, а могло причинить страшную боль или, вполне возможно, убить.
Адриан лежал на кровати, свернувшись калачиком и положив голову на колени беременной — на шестом месяце — жены. Он медленно-медленно вдыхал исходивший от нее аромат и погружался во времена их далекой молодости. Она стала тихо напевать — что-то из песен Джони Митчелл, которые остались там, в забытых, безвозвратно ушедших шестидесятых. Кассандра гладила мужа по голове, перебирая пряди волос, а когда ее пальцы пробегали у него за ушами и спускались к затылку, Адриан начинал не на шутку волноваться: то, что он испытывал, уже выходило за рамки простой нежности и вплотную приближалось к чему-то более земному и давно забытому.
Он старался лежать неподвижно. Это напоминало ему о тех давних мгновениях, о тех минутах, которые он также проводил в неподвижности после того, как они с Кассандрой занимались любовью. Восторг и изнеможение, счастье и бесконечная слабость… Адриану вдруг захотелось закрыть глаза, провалиться в глубины собственного подсознания и — умереть. Умереть прямо в это мгновение. Если бы человеку было дано выбирать миг своей смерти, то Адриан, не задумываясь, попросил бы свое сердце остановиться прямо сейчас. Лучшей смерти представить себе было невозможно.
Касси наклонилась над ним и прошептала:
— Ты помнишь, сколько часов ты провел, лежа вот так, прижавшись к моему животу, в ожидании, когда Томми наконец начнет шевелиться?
Ну конечно он помнил. Ни одно из этих драгоценных мгновений не погрузилось в пучину забвения. Пожалуй, это было счастливейшее время в его жизни. Казалось — все впереди, казалось — кругом столько возможностей. Он только-только защитил диссертацию, и его пригласили преподавать в университет, на его любимую кафедру. У Касси совсем недавно состоялась первая выставка — в одной из престижных нью-йоркских галерей, неподалеку от Пятой авеню. Рецензии, опубликованные в «Арт уолд» и «Нью-Йорк таймс», были как минимум уважительными, а если внимательно вчитаться, то и хвалебными. Страсть Адриана к поэзии, которую он готов был сравнить с нездоровой привязанностью или даже зависимостью, начинала оформляться во что-то здравое и поддающееся систематизации. Он продолжал открывать для себя поэтов одного за другим. За Йейтсом следовал Лонгфелло, которого сменяли Мартин Эспада и Мери Джо Солтер. У Адриана и Касси вот-вот должен был родиться сын. Сам Адриан встречал каждый новый день с радостным чувством ожидания чего-то прекрасного. Энергия переполняла его. Чтобы избавиться от ее излишка, он взял себе за правило совершать каждое утро пробежку. На рассвете он выходил из дому и, не останавливаясь, преодолевал бегом как минимум шесть миль. Лишь после этого он мог здраво соизмерять свой энтузиазм с реальными возможностями, предоставляемыми ему жизнью. Даже сборная университета по кроссу и спортивному ориентированию — ребята, для которых бег был главной страстью в жизни, если не сказать, религией, — относилась к новому преподу психфака с уважением и некоторой опаской. Как-никак этому чудаку удавалось немыслимое: «перебегать» их.
