«Извини, — сказал я как можно мягче, чтобы не обидеть Валеру, — вас тоже не было со мной». «С тобой? Сравниваешь… Все было так стремительно. Когда мы вбежали, ты лежал на полу». «Ну и ладно, Валера». — Я пожал ему запястье по-дружески. Он сидел рядом, я лежал, улыбался.
Страшно представить, что было бы, если бы на площадь перед Мариинским дворцом выехали настоящие танки. А тут Валера с Надеждой на баррикадах. Все гибнут, кроме Валеры. Надежда гибнет последней. А Валера контужен. И вот мы с ним лежим в больнице им. 25-го Октября. Соседние койки. Я, поправляясь, подаю ему пить. Он герой. Я — пришибленный самоваром.
Как-то раз я получил передачу — экзотический фрукт киви (в тот год он был нам еще в диковинку), а к нему прилагалась записка:
«Дорогой друг! Знаю, знаю, что Вы поправляетесь. Искренне желаю скорейшего и полного выздоровления. Не смею обременять Вас своим непосредственным присутствием, но прошу принять мое заверение в дружбе. У меня есть для Вас небольшой сюрприз. Когда выпишетесь, обо всем узнаете. Жму руку. col1_0».
Кроме «дефлорации» и «дефиле», никаких ассоциаций «Д. Ф. Л.» не вызывало. Я был больше обескуражен, чем тронут. Я не знал — от кого. Целый вечер перебирал всевозможных знакомых, и только ночью, во сне, вдруг озарило: Долмат Фомич Луночаров, троллейбусный пассажир! Я мигом проснулся. Палата храпела. Луночаров мог найти меня через Аглаю, я же дал ему телефон. Я был потрясен вниманием Луночарова. И немного испуган. Сюрприз… Не люблю я сюрпризов.
Незадолго до выписки еще раз пришел Валера, принес опять же кефир и печенье принес, «Радость детства» печенье.
«Понимаешь, они тебя изведут. Тебе не ужиться с Аглаей». «Понимаю, — сказал я, — а что же мне делать?» «Главное, не делать глупостей», — дал Валера дельный совет. «Ну спасибо, Валера». — «А что? Тебе нужен покой. Плюнь на эту квартиру. Пока. А потом — видно будет… Давай сделаем так. Мы сейчас поживем у тебя, поприсмотрим с Надеждой за комнатой… Ничего, у нас получается, мы справляемся, ты не волнуйся … А ты… Ты пока что у Надькиной тетки поселишься, есть каморка свободная, в двух шагах от Сенной… Комфорт не обещаю, но зато в центре города, вид из окна, сам понимаешь, и второе — отдохнешь, расслабишься, она бандитов боится, не хочет одна… По крайней мере не сумасшедший дом, это я тебе гарантирую. Соглашайся. Ну?»
«Гну», — сказал я Валере. Он был прав. Возвращаться мне не хотелось. Я хотел сменить обстановку. «Тетка-то, — спросил я, — наверное, сильно ненормальная?» — «Нормальная тетка. С ней Надька жила. Соглашайся».
Я подумал: «Пожалуй»… И ответил: «Давай».
Пока я лежал в больнице, многое у нас изменилось. Петербург, в частности, стал опять Петербургом, а был последний раз Ленинградом. Не чудо ли это? В Петербурге я вышел на волю, а стукнуло меня в Ленинграде еще. Как для других, не знаю, но по мне метаморфоза Ленинград — Петербург — далеко не формальность. И отчасти еще потому, что я перебрался — буквально: из бывшего ленинградского сталинского дома возле парка Победы — в бывший доходный петербургский дом в трех шагах от Сенной.
Екатерина Львовна жила на последнем этаже, кажется, на пятом или на четвертом, — я так и не сосчитал, сколько этажей в этом доме: кажется, пять, а может, четыре… Может быть, шесть, не считал… В любом случае, чтобы к себе попасть, я должен был еще повыше подняться по деревянной скрипучей лесенке, потому как жилище Екатерины Львовны было странным образом само по себе двухэтажным: внизу — ее комната, наверху-то, что как бы мое, антресоли типа кладовки — под самым скатом пологой крыши: когда на матрасе лежишь, слышно, как дождь стучит — убаюкивает.
А я часто лежал. И все слышал — и дождь, и воркование голубей, и кошачьи гулянки.
Нормально. Было бы хуже без лампочки. Подвешенная к перекладине, она меня выручала. Она делала зримыми некоторые предметы. То есть, конечно, зримыми все становились предметы, когда освещались, но лишь некоторые я признавал фаворитами.
Лежа, я мог их рассматривать. На худой конец просто видеть.
Или замечать их присутствие — что на самом деле мне больше всего и нравилось, причем боковым именно зрением, невзначай, когда, не думая ни о чем, повернешься на правый бок, в общем-то, строго говоря, к стене, хоть и с окном (как бы).
