И вот ты смотри! Собрался один.
Обида взяла Ваську. Еле справился с собой — так и хотелось съездить другу в ухо.
— Иди! Мы с дядей Игнатом тоже пойдем. В субботу… — Васька замялся. Но только на секунду. — Он карабин возьмет, а мне двустволку даст. Медведь появился. Слышал, как он на моего отца набросился? Бешеный! По тропам шастает, людей выжидает.
У Максима вытянулся нос. И было отчего. Надеялся, что клюнет Васька на Синьку, на мир пойдет… Что теперь остается?
А Васька, чтобы как-то не выдать себя, зевнул и пошел к дому. Дверью хлопнул, а сам — к окошку в сенцах, к самому краешку. Не уходит! Задело. Вон — к крыльцу идет…
— Ну, чего тебе?!
До такого еще никогда не доходило: Максим не любил унижаться.
— Да… Это…
Он вроде забыл, что хотел сказать. Смотрел поверх забора, грустный, заброшенный какой-то. Пропала у Васьки злость на него. Присел рядом.
— Пойдешь с нами?
Мотнул головой отрицательно. Конечно! Стыдно…
— Ну ладно! — великодушно решил Васька. — Давай вдвоем пойдем. Только ты уж никому не говори.
— Ружье возьмешь?..
— Да?! Чтоб сразу догадалась?
Максим согласно закивал головой, мол, не надо ружья, ляпнул, не подумав. Но видно было, что желания идти на Синьку в нем поубавилось. Еще и раздумает! Не придет завтра — скажет, что Мать заболела, или еще что придумает. Он такой!
— Подведешь, — предупредил Васька, — скажу сразу Балашову про нож.
…Максим нес кирзовую сумку — у него не было рюкзака. Васька догадывался, что в сумке охотничий нож дяди Игната. На виду его не понесешь. Наверное, он и удочки прихватил, может быть, рогатку. Хотя с тех пор, как Максим из мести к Ваське уложил бурундучка, рогатку он никому не показывал.
В Васькином рюкзаке, сшитом отцом из старого плаща, лежали булка хлеба, консервы — рыбные котлеты в томате, небольшой кусок сала и, само собой, котелок, спички, соль и другая необходимая мелочь.
Жгло солнце. Ничто не могло помешать ему: небо чистое, как вода в роднике, возле которого жил старый бурундук.
Максим словно не замечал жары — шел, глядя под ноги, молчал, и не понять было: стыдится истории с ножом или боится придуманного Васькой медведя.
Васька стирал пот со лба и то и дело поглядывал на Синьку: вроде близко, а шли-шли — и все там же она, на своем месте.
Бахра сначала радовалась неожиданной прогулке, забегала вперед, что-то вынюхивала в кустах орешника, потом заметно притомилась, пошла сзади. Уже несколько раз Васька замечал, что она ложилась отдыхать. Потом с трудом догоняла их и снова отставала.
Давно перебрели по мелководью Песчанку, прошли километра два по зимнику — бывшей лесовозной дороге, по которой летом ни на одной машине не проедешь. Свернули, пересекли марь, а Максим так и не остановился ни разу. Как железный.
— Максим!..
— М-м…
— Пить хочешь?
— Н-н… Пей. — Присел на кочку.
Васька посмотрел вправо, влево… Нигде не блеснет водица. Трава по пояс, чахлые деревца да бугор.
— Бахра! — Максим даже не взглянул на собаку. — Вода…
Бахра тяжело поднялась и исчезла в траве. Вернулась почти сразу.
— Иди за ней.
Полуручеек, полуродничок. Вода в нем жслтоватенькая, но без болотного запаха и холодная. Васька прилег рядом, присосался к бесплатному. Набрал котелок — для Максима. И уж только потом потянулась к питью Бахра. Залакала осторожно, словно боясь обжечься. Не понял Васька: то ли пить раньше не хотела, то ли выдержка такая?
— Нет, не хочу! — Максим поднялся, поправил сумку и зашагал. И тут что-то случилось: сопка стала расти на глазах. Скоро начался и подъем — пока не заметный глазу, но ноги его сразу почувствовали.
Какие тут поднялись травы! Вот бы Машку сюда. Хоть на денек! Набила бы брюхо сладким. Куда там! Совсем обленилась — из сарая не вытащишь. Поднеси да рот ей раскрой.
Потом начался кустарник — сначала редкий, мелкий, а дальше непролазный, как щетина на гигантской свинье. Васька воду в котелке нес. Тут и расплескал всю, без остатка. Положил котелок в рюкзак. Пошлось легче: можно двумя руками заросли раздвигать. Ваське стало казаться, что ходят они по кругу — ни конца, ни края салатному мареву. И ни следа, ни тропки. Кто бывал здесь, кто видел пещеру? Выдумки, наверно…
