Думаю, что в свете ташкентских и баткенских событий назрел вопрос о создании объединённых вооружённых формирований Туркестана или Центральной Азии по противостоянию хотя бы терроризму, по обеспечению безопасности наших границ. Это для меня совершенно очевидно».
Он осознавал, что в этих вопросах очень многое зависит от глав государств, от глубины их понимания идущих в регионе процессов и адекватной оценки возможных перспектив. Он также отдавал себе отчёт в том, что узкокорыстная власть может отодвинуть в тень более широкие общерегиональные интересы.
К сожалению, то, что было очевидно Чингизу Торекуловичу, далеко не столь очевидно нынешним политикам и руководителям государств.
КРЕСТ И ПЛАХА
Айтматов как последний писатель империи
В этой книге неоднократно подчёркивалось, что Чингиз Айтматов как писатель, как гражданин и личность — детище советской эпохи. Да, он её любил, но и жёстко критиковал. Потому что было за что хвалить, чем гордиться, быть глубоко благодарным, но и за что ругать. Но развал СССР как единого государства оказался выше — или хуже — всех его ожиданий и видений. И он стал живым свидетелем, если не соучастником этого грандиозного распада. Нельзя сказать, что он воспринимался писателем как личная трагедия, но издержки этого процесса именно для него были очень чувствительными, если не сказать болезненными — он потерял свою огромную читательскую аудиторию, или, как минимум, она стала намного отдалённее и отчуждённее, чем прежде.
Первые пять лет он был полон скепсиса, разочарования, сомнений. Эти новые государства ему показались не очень удачными политическими игрищами, плохо срежисированными спектаклями. Новые выражения типа «ближнее зарубежье», «дальнее зарубежье» и особенно СНГ — Содружество Независимых Государств вместо СССР — резали его слух. И почти ничего, что творилось в этих новых государствах, не приводило в восторг. Его суждения об историческом процессе, о прогрессе в обществе в сознании людей стали ещё более пессимистичными. Да и прийти к другому умозаключению не было причин — всюду торжествовал эгоизм — и человеческий, и национальный; расцветала клептомания, везде ощущалась наступившая духовная деградация и потеря всяческих нравственных ориентиров. Рушились прежние устоявшиеся представления о жизни и мире; как бы падали поднебесные горы, прежде казавшиеся такими незыблемыми и вечными. И он не мог не чувствовать, что отныне весь в этом уходящем прошлом. В советском прошлом. Айтматов 1990-х воспринимался как человек другой эпохи, уходящей истории. Во вновь зарождающемся мире и обществе он предстал как живой экспонат истории, памятник во плоти. Думается, тогда он ещё раз понял, что это его Крест, его судьба и Плаха.
Став депутатом нового киргизского парламента, он не смог проявить ни активности, ни внести какую-либо новизну в его работу. Когда второй раз проводились выборы, он мудро отказался быть членом этого представительского органа. И надолго осел, с помощью и поддержкой Аскара Акаева, первого президента суверенного Киргизстана, в Европе.
Как показала жизнь, он после развала Союза долго не мог взяться за сколько-нибудь крупное произведение, а дописывать то, что он когда-то начинал, ему уже не хотелось. Новое не рождалось. Его голос публициста почти потух. И по самой естественной логике вещей он стал аксакалом, ветераном культуры и политики, крупным историческим персонажем. То есть человеком, который был весьма значимым, но теперь остался без прежнего поприща.
Я вспоминаю, как в начале бурных 1990-х он открыто говорил и сетовал, что век книги, век литературы закончился. Признаться, и я в определённой мере разделял его взгляды, хотя был убеждён в том, что в данном контексте Айтматов всё равно некоторое исключение, без него киргизам в любом исходе не обойтись, без его книг ни воспитать детей, ни построить новую культуру. Что и получилось.
Таким образом, гибель СССР, крах огромной евразийской империи, которая и вынесла Айтматова на своих мощных крыльях на широчайшие мировые просторы, писатель переживал очень болезненно, о чём так эмоционально и с чувством безысходности потом написал в своём прощальном романе «Когда падают горы (Вечная невеста)». Хорошо было бы именно его назвать «Плахой», хотя такое заглавие предпослано одноимённому роману писателя 1986 года.
