Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.
– Ты стоишь? Немедленно сядь!
Подготовив жену, я назвал сумму, в которую оценили картину.
– Сколько?! – охнула Настя. – Не может быть!
Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.
– Так ты сегодня не приедешь?
– Нет. Завтра буду звонить этому дядечке в музей и, если договорюсь, повезу ему картину.
Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой рисовой бумаге.
Мне почему-то тоже…
Директор музея надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.
– Прекрасно, прекрасно, – похвалил он, разглядывая картину. – Хороший экземпляр! Почти как наш! Вы давно не были в нашем музее?
– Лет тридцать не был, – признался я, – со школьной поры.
– Ну что же! – Директор уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. – У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.
– Подобное моей картине?
– Да.
– Скажите… – замялся я, – а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? – Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.
– Кто вам это сказал?
– Михаил Иванович.
– А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? – Директор по-свойски усмехнулся.
– Не очень.
– Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит.
– Ясно, – сказал я. – Ну хотя бы приблизительно!
– Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства. Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим. Но мы точно не купим.
Он вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его тесемочками.
– А что здесь изображено? – спросил я на прощание.
– Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты.
– А Михаил Иванович сказал…
– Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? – перебил меня директор, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. – И как надо начинать церемонию их обольщения?.. – Он поклонился.
Интеллигентный человек, сразу видно.
Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки – все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они – антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.
По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило – разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.
Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.
Я пошел торопливо ко входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.
– Это Западная Европа? – успел спросить меня настырный очкарик с бородкой, но я уже открыл дверь.
В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.
– Подождите, пожалуйста, в коридоре, – попросила сидевшая ближе всех к двери и икнула. – Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.
С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.
– Это Западная Европа? – тихо повторил очкарик, с шелухой тыквенных семечек в бороде.
– Китай! – сказал я.
