«Я одинок, я ничего не знаю», жалуешься ты, но… я не вижу правды в твоих жалобах.
Твое лицо я вижу совсем иным, – каменисто-воинственным с глазами остро-стальными, в которых восточное лукавство сплетается с огненным упорством и вдруг это наивное (или лицемерное?):
Я одинок, я ничего не знаю.
Меня поражает, удивляет, отчасти восхищает, отчасти возмущает это дикое противоречие между тем, что есть и тем что ты пишешь.
Когда ты говоришь:
На груди моей крест,
На бедре моем меч,
то меч я чувствую, и очень, а крест нет. Твой крест бумажный, легкий, его рвет ветер, а если пойдет дождь, он намокнет и превратится в клочья.
Твой меч тяжелый, упорный, воинственно-сильный и в нем весь смысл твоей жизни, а не в коем случае – крест.
Не крестом ты прокладываешь и проложишь себе путь, а мечом.
Ни что тебе не поможет, кроме меча.
Не поможет тебе и полумесяц, который тебе очень хочется прилепить к кресту.
Помни: ни крест, ни полумесяц.
Только меч! Один меч!
Мне ль не ведом излом потерь,
Конь по мне ржет один в базу;
Но ведь хлесткий октябрь теперь
Звоном зорь мне сморгнул слезу.
(Кусиков).
читаю я, но предо мной твое лицо «без слез», «без потерь».
Кого-кого, но меня не обманешь. За тысячу верст я чувствую запах «слез и потерь», в тебе же я чувствую всадника, конь которого «вздыбил буйную радость копыт».
Впрочем, «лицемерие» удел всех поэтов.
Я никогда не забуду, как написал одно свое стихотворение:
Всадники мчитесь, мчитесь, мчитесь,
Я не брошусь под копыта ваших лошадей,
как раз в тот момент, когда идя по Большому проспекту петербургской, стороны (вечером) мне захотелось бросится под копыта мчащихся всадников
И я увидел, увидел копыта
И узкие щели татарских глаз.
И в этих щелях полураскрытых
Увидел небо в последний раз.
(Ивнев.)
Ты гость Москвы.
И как бы она не ласкала тебя, Арбат для тебя будет всегда палубой большого парохода,
Разве арба проскрипит по Арбату,
Разве душу порадует ржаньем табун,
В аул бы родимый, к вершинам горбатым…
О, мысль на чужбине – крылатый скакун.
(Кусиков).
который готов отчалить в любую минуту, чтобы через пески и поля России бросить тебя в ущелье кавказских гор, где
Свист в два пальца и всхлип совы
(Кусиков).
будет родней ласкать твой слух, чем свист, разоренной красными флажками имажинизма, бычачьей аудитории Политехнического музея.
«Вздыбленная Русь» тебе не чужда.
Чувствуя трепет молодой и таинственной России ты радостно вопишь:
Есть у меня и родина Кубань,
Есть и отчизна – вздыбленная Русь,
Ведь ты сознался:
Кубань и Волга – Енисей и Терек
В меня впадают, как один приток.
Четыре концевых реки «вздыбленной Руси» ты уже приемлешь за одну реку, за один приток, за – единое завтра.
В то время, как «Великая Российская Империя», по выражению Мариенгофа, что жадными губами сосала Европу и Азию, как два белых покорных вымени насильственно объединила чуждые ей народы, новая освобожденная от тяжелой бронзы Империи, молодая, таинственная и полная революционных брызг Россия, протягивает руки, на которых еще видны следы брестского распятия, освобожденным и свободным народам.
Вот почему ты любишь Россию и эта любовь, конечно, не менее ценна, чем есенинская.
Здесь в Москве ты спрашиваешь в одной из своих поэм:
Разве мог я про все забыть,
Что так нежно растило меня?
И ты великолепно и твердо знаешь, что «все» забыть нельзя.
Вот поэтому-то тебя так тянет от «отчизны» к «родине» от Москвы к Кавказу, от культуры к живому, к жизни, к примитиву.
Ты знаешь, что «арканом не унять» твоего коня. Рано или поздно он сорвется со своего места, выбежит из «Стойла Пегаса», и взрывая арбатскую мостовую, раздробив звонким копытом «камергерскую лавочку» через головы людей и книг …… умчит тебя к угрюмым скалам твоей полной романтизма и причуд родине, а может быть, круто повернув, умчит тебя в твое космическое, вселенское, «НИКУДА».
Я поднимаю револьвер.
Нажимаю курок.
Грянул выстрел.
Но ты уже далеко.
Знай же, всадник, тебя спас твой верный Аль-Баррак.
