И куда бы вы ни пошли, люди смотрят на вас так, словно готовы возненавидеть, и взгляды их – будто камни, градом летящие в вас, и вы наконец не выдерживаете, вы останавливаетесь, вы обхватываете голову руками и медленно уходите в небытие.
* * *
Д.У. барабанит пальцами по подлокотнику.
– Я был женат, – сообщает он, – дважды.
– Знаю, – вяло говорю я. Я и в самом деле расстроена той фотографией в «Стар» и статейкой, где меня заклеймили как голодающую до потери пульса истеричку, а я вовсе не такая, просто так сложена, вот бы мне еще объяснить это самой себе.
– Я был женат, – повторяет Д.У., – и одно уяснил совершенно точно. Самое важное в браке – это антураж. Например, легкая беседа за завтраком, добродушное подтрунивание на вечеринках. Комплименты раз или два за день значат куда больше, чем так называемое чувство, о котором, прямо скажем, никто особо не заботится.
Я молча склоняю голову; интересно, почему это мы с Д.У. все время говорим об одном и том же и я даже не пытаюсь ему напомнить, что его последний брак обернулся таким кошмаром (и настоящим скандалом в прессе), и его жена, которой сейчас по меньшей мере лет восемьдесят, но которая раз двенадцать подтягивала лицо и не выходит без розовых солнечных очков, всегда покидает компанию, стоит кому-нибудь упомянуть его имя.
– Я бы даже сказал, – продолжает Д.У. рассеянно, – что антураж – это самое главное в жизни, куда ни взглянешь. Ну, правда, кому есть дело до того, что ты просто кусок дерьма, если на обеденном столе у тебя чудесные цветы, а слева сидит человек-легенда, и справа тоже, и тебя снимают фоторепортеры, а твои носки, благодарение Богу, из кашемира, и ты улыбаешься соответственно, и без твоей фотографии не обходится обзор светской хроники журнала «Вог». Ведь только это и ценится, не правда ли? Ты, конечно, можешь не понимать всего этого, потому что, как все люди с психическими расстройствами, зациклена на себе. Тебе нет никакого дела ни до меня, ни до того, что твоя собака пускает слюни на мой костюм от Прады.
– Мистер Смит не пускает слюни, – говорю я, не в силах даже разозлиться.
– Ох, извини, я имел в виду тебя, – говорит Д.У.
Все еще прижимая к груди Мистера Смита, я позволила ему увести меня от машины на Мэдисон-авеню, где бурят и долбят тротуар, из проезжающего спортивного «мерседеса» вырываются звуки рэпа, люди двигаются под ритмичное громыхание «ну-ка глянь, ну-ка глянь, ну-ка глянь», и в этот краткий миг я чувствую, что звуки города поднимаются грохочущей волной и сокрушают меня. Мы идем по узкой терракотовой лестнице и входим в красивый салон со стеклянной крышей, мраморными колоннами и фонтаном посередине (вероятно, подразумевалась некая имитация римских терм); вокруг него женщины в белых купальных халатах и тюрбанах, лениво развалясь, читают журналы. Я проскальзываю в отдельный кабинет, где обычно угождают знаменитостям, и кто-то одетый в сари снова и снова предлагает мне кофе, чай или минеральную воду (когда я прошу «Кровавую Мэри», все выглядят шокированными) и все сует под нос Мистеру Смиту чашку с водой и ломтиками лимона, от чего Мистер Смит благоразумно отказывается.
И вот они режут. Отрезают мои длинные волосы, которые я носила всю свою жизнь (такова моя жизнь – длинные волосы, мужчинам они нравятся), и каких только оттенков белокурой гаммы они не принимали – все зависело от того, были у меня деньги на окраску в парикмахерской или мне приходилось делать это самой с помощью перекиси. А иногда какой-нибудь из моих приятелей-геев проникался жалостью и договаривался, чтобы меня покрасили бесплатно (это стало нетрудно, как только в колонке сплетен появилось сообщение, что я встречаюсь с принцем Люксенштейнским).
Тут подходит Д.У. и говорит, выпуская дым из ноздрей:
– Сколько людей потрудились на славу, чтобы ты оказалась здесь, Сесилия.
– Я, похоже, должна чувствовать себя виноватой?
– Всего лишь благодарной, – отвечает он и уходит.
И клянусь вам, в то самое время, как они режут, я слышу, что люди говорят обо мне. Шепчут мое имя. Терпение мое наконец лопается, и я кричу:
– Не могли бы вы заткнуться?!
