— Я не согласен с вами только в деталях, — сказал Пузанский. — То, что мы все струсили, — это неверно. Мы просто несколько опешили. И ничего в этом удивительного нет. И Сулла, и Калигула, и самый великий — Цезарь невольно бы вздрогнули, если бы под их ногами оседала земля. Но дело не в личном страхе, его можно превозмочь, и не во внимательности в поисках секретарей, дело в том, что лицей расколот. Он расколот так же, как наше несчастное государство, и является на самом деле осколком Российской малой империи, а не Великого Рима. Если общество раздираемо митингами, забастовками, фракциями, партиями и идеями на тему, как улучшить жизнь, то для лицея это секты, общества, курсы и религии. Но если мы смогли выловить в нашем несчастном обществе идею великого объединения и собирания, то наша прямая задача и честь — передать эту идею своим детям — лицеистам.
— Спасибо, старый друг, — растроганно сказал директор и заключил Пузанского в свои объятия.
Они трижды с хрустом расцеловались. Тут поднялась Ева. Поводя округлыми плечиками, единственная женщина среди мужчин бросила в лицо Стефану Ивановичу:
— Самое простое — свалить всю вину за разлад и анархию на педагогов. Но вы бы лучше вспомнили, что сами поощряли сектантство, сами учили нас, что наибольшее количество индивидуальностей создаст необходимые условия для конкуренции, в которой победит самый приспособленный к внешней среде. И мы поверили вам, что привело к междоусобной войне между отдельными группировками и отсутствию единых принципов обучения. Но мы верим вам, — закончила Ева, — и надеемся, что сегодняшний день, первый день после большого взрыва, поможет нам начать собирать студентов в римскую элиту.
Внезапно Ева взвизгнула и присела, выпятив округлый задок. Это Пузанский ущипнул ее чуть пониже спины. Раздался смех.
Ночью Володечка проснулся оттого, что в комнату его кто-то вошел. Он услышал, как шаркнула запираемая изнутри дверь, поток холодного воздуха обдал его.
— Пришел, — пискнул Володечка и стал вглядываться в темноту приемной, которая, оставшись без кабинета и уже более не используемая по прямому назначению, превратилась в спальню и место тайных интимных свиданий.
Дефицит строительных материалов был настолько велик, что ремонт кабинета даже для всемогущего директора был из разряда неразрешимых задач. Поэтому и приемная утратила свой первоначальный смысл. Однако Володечка, хоть и пискнул призывно, оставался пока еще в недоумении, кто, собственно, к нему пожаловал. Знал он только, что это не директор, потому что сам бегал к нему наверх только вчера и не ждал следующего приглашения раньше, чем через неделю. Но и кроме директора Володечка путался со студентами старших курсов, некоторые из которых были так дерзки, что могли, пожалуй, и замок дверной отколупнуть.
Чтобы не терять времени, он на всякий случай скинул одеяло и перевернулся на живот. Но вместо жарких рук и ласковых поцелуев на голую спину Володечки обрушился удар плетки. Володечка взвыл и скатился с постели, спина горела, как будто с нее сдернули кожу, да еще присыпали солью и горчицей. В страхе он нырнул было под диван, на котором только что так сладко отдыхалось, но пинок в бок прервал дыхание, а следующий отбросил на середину приемной.
— Дверь забита? — спросил один невидимый голос у второго.
Послышалась легкая возня, будто кто-то нашаривал ручку. Потом два перекрестных луча вонзились секретарю в глаза.
— Стой неподвижно, пидер, — услышал он спокойный шепот. — Дернешься, спустим на следующий этаж и запрем снаружи. Говори, кто вчера к тебе приходил?
— Из полиции, — пропищал Володечка, робким жестом прикрывая глаза, но тотчас получил удар плеткой по руке и голым ногам.
— Не заслоняйся, я по твоему лицу узнаю, ты врешь или правду говоришь. Так, говоришь, из полиции приходили. И что спрашивали?
— Фамилии, — прошептал Володечка, за что снова был наказан.
— Громче говори! — потребовал тот же голос, и плетка опоясала Володечкины ноги.
Тщетно он таращил глаза в темноте, пытаясь разглядеть своих истязателей, кроме двух радужных пятен, светящих ему в лицо с разных концов комнаты, ничего он не смог увидеть.
