Поразительно, что это новое прочтение готики, вызревшее исподволь, внутри структуры собора, существовало параллельно ренессансной концепции физиологической, «объективной» перспективы. В ту эпоху, когда революционное значение принадлежит оптике и перспективе, иными словами, когда реальный зрительный опыт получает приоритет перед лицом опыта духовного; когда глубина пространства более не объявляется тьмой, но воспринимается как восхождение к свету; в эту самую эпоху рождается созвучный флорентийской концепции, но все же автономный от нее опыт усложнения символа, опыт индивидуальной прямой перспективы.
Открытие валёрной живописи становится поворотным этапом в философии и в искусстве; более того, воплощенная в искусстве прямая перспектива становится зримым воплощением философии. Речь идет тем самым уже о свободном критическом мышлении, о философствовании, о сознании христианского гуманиста.
Готика переросла схоластику, но, в известном смысле, готика переросла (или пережила – что в данном случае одно и то же) даже и формальный, механистический Ренессанс. Шаг от схоластики к философии выполнила живопись масляными красками. Рожденная готическим собором, живопись валёрами стала предельным выражением ренессансного мышления.
Мыслители, рассуждавшие о свободной воле и, в связи с этим, о перспективе (Лоренцо Валла, Пико делла Мирандола, Эразм), не были учителями художников. Связь всегда существует, но никогда не односторонняя; существенно то, что и художники влияли на гуманистов.
Эразм вдохновлял Гольбейна и определил его судьбу, послав в Лондон к Мору, но уместно говорить о взаимном влиянии гуманиста и художника; они думали в унисон.
Сходные отношения мы наблюдаем между гуманистами и живописцами.
Николай Кузанский признается во влиянии, оказанном на него картиной Рогира ван дер Вейдена. В картине Рогира Кузанец увидел взгляд Бога; но на что смотрит Бог, как не на обратную перспективу веры, спрямляя ее? Парацельс влиял на дунайскую школу, но образование Парацельс получил в Ферраре, где немногим ранее его пребывания трудятся Рогир ван дер Вейден, Мантенья и Козимо Тура. Затем Парацельс переехал в Кольмар в 1528 г., где находился в двадцати километрах от многочастного Изенгеймского алтаря Маттиаса Нитхарта, прозванного Грюневальдом (закончен предположительно в 1515 г.). Трудно усомниться в том, что Парацельс учился у Рогира ван дер Вейдена и Грюневальда, так же как невозможно отрицать того, что сам он влиял на живописца Альтдорфера. Невозможно отрицать влияния Эразма на Брейгеля и Гольбейна, но то, что мировоззрение Эразма сформировано ван Эйком и Робером Кампеном, тоже отрицать сложно. Лоренцо Валла работал при дворе Альфонсо Арагонского и влиял на многих, но при дворе он жил одновременно с Бартоломе Бермехо, последователем ван дер Вейдена. Эти взаимные влияния равных на равных сохраняются вплоть до новейшей истории. Джотто и Данте, Эразм и Гольбейн, Фичино и Боттичелли, Парацельс и Рогир ван дер Вейден, Авраам Ортелий и Питер Брейгель, но и дальше – Маритен и Шагал, Сартр и Джакометти. Живопись масляными красками есть модификация гуманистического мышления.
В свое время Сартр сказал: «Экзистенциализм – это гуманизм». Сегодня я хочу сказать: живопись масляными красками – это христианский гуманизм.
Важно, что именно эту (кантианскую, по существу) мысль настойчиво утверждает Марсилио Фичино, учитель не только флорентийцев – но всей Европы.
(Фичино – не просто авторитет для Пико делла Мирандолы и обожаемый учитель далекого Джона Колета, который пишет ему из Оксфорда, что письмо Фичино оправдало его жизнь, а если Колет получит еще одно письмо, то сможет жить и дальше. Мысли Фичино транслируются исключительно широко: он самый влиятельный философ Европы, отец христианского гуманизма, неоплатоник.)
Так вот, у Фичино существует такое подробное эстетическое обоснование личного духовного пространства. В комментарии к трактату Плотина «О красоте» Фичино так обосновывает понимание прекрасного: и, уж конечно, наша душа, пишет Фичино, тоже имеет врожденную в уме формулу его идеи (то есть идеи божественного духа, проявляющего себя через тот или иной объект природы. – М.К.). И она (наша душа. – М.К.) имеет также врожденную в уме формулу его (божественного духа. – М.К.) идеи, и она имеет также в своей собственной природе зародышевый смысл. Благодаря этому душа, в силу некоего природного суждения, имеет обыкновение судить о человеке, льве или коне и прочем, а именно, что тот некрасив, а этот, напротив, красив.
