Через секунду я уже стоял на ногах и, пошатываясь, прилаживал к тетиве новую стрелу. Конь Душелова лежал со сломанной ногой, а оглушенный Душелов стоял рядом на четвереньках со стрелой в боку.
Я выстрелил, потом добавил еще две стрелы, памятуя о поразительной живучести Хромого в Облачном лесу, когда Ворон свалил его стрелой с вырезанным на ней истинным именем Взятого. Выпустив третью стрелу, я, все еще не избавившись от страха, вырвал из ножен меч и бросился вперед. До сих пор не могу понять, как я ухитрился не потерять меч, пережив все, что произошло с начала погони. Подбежав к Душелову, я перехватил рукоятку двумя руками, широко размахнулся и с силой обрушил лезвие. Никогда прежде я не наносил столь трусливого и яростного удара. Голова Душелова покатилась прочь, прикрывающий лицо морион откинулся, и на меня обвиняюще взглянули глаза на женском лице. А лицо это почти не отличалось от лица той, с кем я появился здесь.
Глаза Душелова уставились на меня. Губы попытались произнести какие-то слова. Я оцепенел, не в силах понять, что все это значит, но жизнь покинула Душелова прежде, чем я уловил послание, которое она пыталась до меня донести.
Потом я бесчисленное число раз буду вспоминать тот момент, пытаясь угадать слова в шевелении умирающих губ.
Госпожа подошла ко мне, волоча ногу. Привычка заставила меня повернуться, опуститься на колено…
— Сломана, — бросила она. — Ничего. Нога подождет. — Она мелко и часто дышала, и на мгновение мне показалось, что причиной тому боль. Потом я увидел, как она смотрит на голову. Госпожа захихикала.
Я взглянул на лицо, столь напоминающее лицо Госпожи, потом на нее. Она оперлась рукой о мое плечо. Я осторожно поднялся, обнял ее за талию.
— Никогда не любила эту суку, — пробормотала она. — Даже когда мы были детьми…
Она бросила на меня подозрительный взгляд и смолкла. С ее лица сошло воодушевление, она вновь превратилась в ледяную леди.
Если во мне еще и оставалась искра зловещей любви к этой женщине, в чем меня обвиняли братья, то она быстро угасла. Теперь я ясно увидел, что хотели уничтожить мятежники — вернее, те в их движении, что были истинными приверженцами Белой Розы, а не марионетками монстра, породившего эту женщину и ныне желавшего ее уничтожения ради того, чтобы ввергнуть мир в собственную разновидность ужаса. В тот момент я с радостью и счастьем положил бы ее голову рядом с головой сестры.
Уже во второй раз, если верить Душелову. Вторая сестра. Это существо не заслуживало верности и преданности.
У каждого человека есть предел везения, сил и стремления сопротивляться. У меня не хватило духу поддаться возникшему импульсу. Быть может, позднее. Капитан совершил ошибку, согласившись служить Душелову. Будет ли моего особого положения достаточно, чтобы убедить его оставить эту службу на том основании, что наши обязательства закончились вместе со смертью нанимателя?
Сомневаюсь. Это выльется как минимум в настоящее сражение. Особенно если он, как я подозреваю, помог синдику в Берилле отправиться на тот свет. Если предположить, что Отряд уцелел после битвы, то его существованию не угрожает абсолютная опасность. И Капитан не одобрит идею нового предательства. В предстоящем моральном конфликте он сочтет его большим злом.
А существует ли еще Отряд? Битва при Чарах не закончилась лишь потому, что мы с Госпожой временно решили его покинуть. Кто знает, что там произошло, пока мы гонялись за Взятым-предателем?
Я посмотрел на солнце и с удивлением обнаружил, что прошло лишь чуть более часа.
Госпожа тоже вспомнила про Чары:
— Ковер, лекарь. Нам пора возвращаться.
Я помог ей залезть на искалеченный ковер Душелова. Он наполовину развалился, но Госпожа полагала, что он еще сможет функционировать. Я усадил ее поудобнее, подобрал лук и уселся перед ней. Госпожа зашептала. Потрескивая, ковер поднялся. Сидеть на нем оказалось весьма неуютно.
Пока мы облетали место гибели Душелова, я сидел с закрытыми глазами и спорил с самим собой, пытаясь свести воедино свои чувства. Я не мог поверить в зло как в активную силу, для меня оно существовало лишь как точка зрения, но мне довелось увидеть достаточно, чтобы поколебать прочность собственных убеждений. И если Госпожа не являлась воплощением зла, то она приблизилась к этому настолько, что разница оказывалась несущественной.
