Вита вздохнула, но ничего не сказала. Когда-то в доисторические времена, двадцать семь лет назад, магические книги Черного Круга сказали, что избавить мир от угрозы быть сожранным вырвавшимся на волю темным Абсолютом, чудовищным Флифом, может лишь девушка, не чтящая ни белых, ни черных богов. Так студентка МГУ Вита вынуждена была принять на свои хрупкие плечи груз обязанностей Тюремщицы Флифа. За прошедшие с тех пор годы ее знакомство с колдунами перешло в тесное сотрудничество, а ее любимым мужчиной и отцом ее ребенка стал бессмертный Тьмы — бог, которому была посвящена Фая.
При всем при том Вита оставалась человеком материального мира, человеком науки, и невозможность закрепить свои научные успехи защитой докторской грызла ее тупыми зубами.
Фая дружески потрепала ее по предплечью. Она разделяла чувства Виты: рыжей колдунье тоже приходилось давать обеты. Некоторое время назад она вынуждена была соблюдать клятву не пить спиртного, и воздержание давалось ей с трудом и сопровождалось страданиями. Но, с другой стороны, она-то никогда не собиралась защищать диссертацию. И, честно говоря, с трудом понимала, для чего это вообще нужно.
Вита посмотрела на большую установку препаративной хроматографии. Процесс шел нормально, на выходе что-то капало в очередной приемник. Скоро Фая получит свои ингредиенты в исходном виде. Она подбросит ее до Хешширамана на джипе — в таком положении колдунье не стоит телепортироваться — и отправится домой готовиться к симпозиуму.
Хешшкор улыбался. Но если бы кто-то мог видеть эту улыбку, душа у него ушла бы в пятки. Улыбка была нехорошей.
Пальцы бегали по клавиатуре, на экране появлялись буквы, цифры, символы. Со стороны Хешшкор походил больше на одержимого программиста, чем на мага. А так ли уж различны эти профессии? Хороший хакер всегда немножко колдун, и ни одно заклинание не обходится без алгоритмов, циклов и массивов переменных, хоть и обозначается все это в классике другими словами… Сложись его жизнь иначе, Хешшкор мог бы стать талантливым программистом.
Но жизнь его сложилась так, как сложилась.
Во младенчестве он считал себя бессмертным богом. В этом его уверяла прекрасная золотоволосая женщина с ласковыми руками. Он звал ее мамой и верил ей. Его детство было беззаботным и розовым. Он жил в чудесном месте, где всегда стояла хорошая погода и не было ни болезней, ни смерти. Он был счастлив и беспечен, и все его желания исполнялись. И он любил эту женщину, которая дала ему имя и звала сыном. Первое, что он помнил в своей жизни, — это тепло ее груди и нежность рук, расчесывающих его детские кудри.
Ему до сих пор иногда снилось, будто он младенец и время абсолютного счастья еще не кончилось. Он сидит на пушистом облачке, мягком, воздушном и всегда сухом, как лучший в мире подгузник, и играет солнечными зайчиками и разноцветными снежинками, вовсе не холодными, а теплыми и приятными на ощупь, мягко щекочущими ладони. А потом приходит мама, такая добрая и красивая, берет его на руки, прижимает к себе и шепчет на ухо глупые нежные словечки, смысл которых крохе еще не ясен, только настроение. Беспечальные, ласковые сны.
Тем горше пробуждение.
Она его предала. Ему не исполнилось и пяти, когда она вдруг выросла перед ним, встрепанная, сердитая и какая-то чужая, — такой он никогда до тех пор ее не видел. Он был малышом, но сразу понял: чему-то пришел конец. И конец действительно пришел.
— Я ошиблась, — бросила его прекрасная мама, не глядя на него — словно не ему, а куда-то мимо. — Ты не бог. Ты простой смертный ублюдок.
Она схватила его за руку — не ласково коснулась, как прежде, а именно схватила, цепко и слегка брезгливо. Его мир, солнечный, чудесный и любимый, закружился перед глазами и исчез навсегда.
Она оставила его посреди степи, в колючей траве и пыли, и растворилась в воздухе. Тогда ротик малыша непроизвольно искривился, из горла вырвался обиженный крик, и что-то горячее потекло из глаз. Он не понимал, что это: ведь ему никогда еще не приходилось плакать. Он плакал долго и безнадежно — первый раз, но не последний.
